Целоваться запрещено! (сборник) - Ксения Драгунская

— В тысяча восемьсот… — мирно и неспешно начал человек и умолк, припоминая, в каком именно году. Не припомнил и начал заново: — В тысяча восемьсот две звездочки году, в конце марта, младший сын князя Налуцкого, своенравный и капризный мальчик, обидевшись на немца-гувернера, ушел гулять на озеро. Весной лед хрупок. Надо ли говорить, что строптивый отрок угодил в полынью? И сгинуть бы ему в темной воде, и рыдать бы безутешному князю, но, на счастье, неподалеку сидел в своей лодочке известный в округе цыган-шорник Миха Чаглай. Спрашивается, зачем цыгану болтаться в лодке, вместо того чтобы уводить коней, дурачить обывателей или просто честно шить седла? Дело в том, что продвигаясь из бессарабских степей на север, Миха завис в наших краях, очаровавшись озером, так как всю жизнь мечтал о море, стремился к нему, бредил им, и даже старших своих детей назвал Моря и Акиян. Все свободное время Миха проводил в лодочке на озере, созерцая простор и гладь, и очень не любил, когда созерцанию мешал писк утопающей детворы. Миха вытащил маленького князя и принес родителям. За спасение барского дитяти умиленный князь пожаловал Михе сто рублей серебром. На эти средства Миха решил дать старшим детям приличное русское воспитание. Акиян отправился в четырехклассное, а Моря — в трехклассное женское городские училища. Акиян, откликавшийся так же и на Акима, дослужился до начальника железнодорожной станции Львовка, что в пяти верстах от Епифаньевска. Был членом революционного кружка. Должен был бросать бомбу в губернатора, но цыганская кровь взяла свое — в день предполагаемого покушения неожиданно ушел с табором. Вы Кривой овражек на выезде из Епифаньевска знаете? Туда Акиян бомбу выбросил, чтобы в кармане не мешалась. Вот овражек и сделался. А раньше гладкое место было. Красавица-певунья Моря, она же Марина, вышла замуж за владельца колбасных заводов, купца второй гильдии Собачатинова. Такова, вкратце, предыстория известного в окрестностях рода Чаглаевых и Собачатиновых, в котором было много достойнейших и замечательных людей. Чего стоит хотя бы моя двоюродная прабабушка, Настасья Акияновна, первая привезшая в Епифаньевск граммофон? У нее был парк конки в Туле, но накануне революции она проиграла его в городки и смело влилась в ряды неунывающего пролетариата. Ее внук, мой дядя, академик сельхозакадемии, был бессменным председателем колхоза-миллионера в Орловской области, пока в засушливом и неурожайном семьдесят втором году колхозники не зарезали своего председателя, ошибочно полагая его колдуном. Как вы видите, постепенно наша родня разбрелась по стране, покинула родные приозерные места. Именно поэтому перед войной мой дед, адмирал Чаглаев, купил в поселке Кораблево деревенский дом под дачу, чтобы хотя бы отчасти потомки Чаглаевых и Собачатиновых вернулись в родные края. В этом доме прошла юность моей матери. К сожалению, пока я путешествовал, дом осиротел, обветшал… Во исполнение заветного желания покойной матушки я вернулся, чтобы остаться здесь. Так что — здешний я. И бумаги на дом у меня в исправности. И никуда я отсюда не пойду. Уж извините.

— Ну это мы еще посмотрим, цыганское отродье… — сказала на прощанье Анина мама.

Тормоз-Толя потрогал стену:

— Это лак или морилка?

43

По улицам поселка шел человек и нес бережно обернутые в дерюгу картины.

Он пришел к странному зданию, в котором, лишь внимательно приглядевшись, можно было угадать черты церкви, которую многократно перестраивали, пытаясь приспособить подо что-либо хозяйственное.

Теперь церковь восстанавливали, над дверью уже был прибит деревянный крест.

Во дворе лежали кирпичи и доски, и два таджика месили цемент.

— А батюшки нету, — завидев человека, еще издали сказала пожилая женщина в очках на резинке, по виду учительница или завклубом на пенсии. — В райцентр уехал, главу администрации с днем ангела поздравлять…

— Вот… — сказал человек, притулившись на досках, развернув дерюгу.

На свет показались старые, темные иконы. Женщина в платке перекрестилась молча. Таджики перестали месить цемент, подошли и смотрели серьезно.

— Эту церковь в сороковом году закрыли, — сказал человек. — А иконы люди тайком вынесли и отдали деду моему. Уважали его, знали, что сохранит. Вот он и сохранил. Адмирал был, партиец, а дома, не перекрестившись, за стол не садился. Ну, всего доброго.

Человек уходит. Женщина в очках смотрела ему вслед. Потом догнала, отвела в сторону.

— Так вы Чаглаевых будете? Помню, помню дедушку вашего… Государственный человек, а никогда мимо не пройдет, все бывало: «Здравствуйте, ребята, как живете, как учитесь?» Я это… Вы, погляжу, человек серьезный, а тут ведь и попросить некого, пьянь одна, а дачники осенью уезжают…

Он терпеливо смотрел на нее сверху вниз.

— Клуб ведь в церкви раньше был… Сперва магазин, потом жилой дом от торфопредприятия, потом клуб… Так я это… Там знамя осталось… Барабаны пионерские… Девать теперь некуда… А ведь знамя все-таки…

44

Человек шел по улице с барабаном, горном и тяжелым бархатным знаменем, где золотой вышитый портрет и слова…

45

Человек, Аня и Амаранта за столом на террасе.

Человек чертит карту.

Толстая книга «Полный курс кораблевождения с учетом его астрономических особенностей» лежит рядом. И другая книга — «История примечательнейших кораблекрушений, мореходам в назидание». Человек говорит про юг и восток, про ветер и звезды. Про море, ушедшее прочь, оставившее озеро на память о себе.

— В июльские вечера Большая Медведица лежит на северо-западе, ногами, а отчасти и головою — вниз, а хвостом — налево, в южную сторону. В это время зимние созвездия скрыты на севере, глубоко под краем неба, там, куда указывает голова Большой Медведицы. Там, на севере, над крышами дальних строений, виднеются Возничий и Персей, а влево от них, у самого края неба, можно было бы видеть одну верхнюю звезду Близнецов, если бы небо у края не было закрыто облаками туманом…

— А давайте телескоп купим? — предложила Аня.

— Или сами из чего-нибудь сделаем? — загорелась Амаранта.

— Телескоп — это вовсе не забава. Настоящий астроном занимается не тогда, когда ему вздумается, а когда позволяет погода, и смотрит не на то, на что ему хочется смотреть, а на то, что в эту минуту лучше всего видно. Затем — наводка трубы. Думаете, смотреть в телескоп просто — взял и гляди? На самом деле навести трубу на звезду не легче, чем попасть из ружья в летящую птичку.

— Не надо в птичку, — Амаранта сделала вид, что хнычет.

— Так что с телескопом, барышни, мы пока заводиться не будем… Остается последнее место, где может стоять маяк, — помолчав, сказал человек. — Когда я был маленький, туда проникнуть было невозможно, потому что на пути к этому месту находилась военная часть. Теперь ее нет.

— Она заброшенная, — сказала Аня. — Раньше часовые стояли с автоматами, а теперь все нараспашку.

— Пацаны часто туда лазают.

— И зря, — сказал человек. — Нечего там делать. И мы через эту военную часть не пойдем. Мы обогнем ее с востока. Но для этого надо пройти через плохой лес.

— Какой плохой?

— Страшный, — коротко ответил человек. — Если боитесь, лучше не идите.

— Да ладно, — махнула рукой бывалая Амаранта. — Когда пойдем? Далеко ведь это…

— Пошли после обеда? Я как раз на скрипке позанимаюсь.

— На рассвете надо, — поправил человек.

— Меня не отпустят.

— Дура, что ли? — Амаранта удивилась. — Спрашивать собралась? Ты по-тихому…

— Значит, встречаемся у водокачки. Резиновые сапоги наденьте, и свитера тоже. А я термос с чаем возьму и бутерброды.

46

Человек возился в саду и в сарае. Увидел, что Анина мама пришла к нему одна, и перестал возиться. Сел за стол под сосной.

— Ну что? — спросила Анина мама.

И они посмотрели друг на друга. Анина мама села за стол напротив. Помолчали. Солнце садилось. Тепло. Где-то за деревьями, в санатории, начинались танцы, и слышалась музыка — издалека она казалась красивой и задумчивой.

— Ты меня, конечно, не помнишь, — начала Анина Мама.

— Почему? Помню я тебя прекрасно. Я всегда все помню, — словно пожаловался человек.

— Если бы ты знал, до какого края дошла Елена после твоего исчезновения, — сказала Анина мама и закурила, морщась — от дыма ли, от воспоминаний. — До какой нищеты, и физической и духовной. Иногда она по два-три дня жила у меня, и мы даже не разговаривали…