Дом моделей - Александр Кабаков

Вон незнакомая мне столичная в мини-юбке, взъехавшей до самой той самой, лучшей в Союзе. Оглядывается незнакомая, улыбается снисходительно – что ей весь этот периферийный понт после «Ритма», и «Аэлиты», и «Молодежного», после мимошных вечеров и пластинок прямо из Штатов...

Вон целый столик веселых преферансистов: Борух, и Витя, и Гарик-большой, и Юрка-Декан, и Куцый, и Нинка Гнущенко, красивая девочка, но одета – я тебе дам! – чистая Шепелевка, платье в розочках. Большой кир идет за их столиком, коньяк киряют, видно, хорошо поиграли вчера в механическом, сотню, а то и две сняли за ночь...

Вон и Морух появился, схилял, видно, из своего кабака, спешил, хоть виду не подает, сакс свой знаменитый тащит, а место ему уже освободилось, понятно, рядом со Ржавым, вот они, великие-то, сидят рядышком, о знакомых, наверное, беседуют, о смурном Сонни Роллинзе, о таинственном Орнетте Колмане, о неведомом простому джазмену Колтрейне, о хардбопе и куле, о Гараняне и Козлове, об авангардных своих делах...

Вон в дверях и бригадмил бдит, курирует стиляг и лабухов, инструменты рассматривает. Вон и Володя там мелькает, в глаженых брюках, с расковырянной переносицей под косым чубом, с боксерскими выстриженными висками, на девочек косится с презрением, ни одной чистенькой небось нету, по кафе да ресторанам целки оставили, проститутки...

Вон и весь народ киряет, потеет, и сами дружинники под киром, и сам Гнащенко подмышки проветривает, расстегнув пиджак.

И чешет Петерсон босанову с пленки, принесенной главным городским коллекционером, у которого и пластинки американские, и стерео первое на область, и даже открыточки с Пресли и Джеймсом Дином. Поскольку живут родственники Сашки Нузмана в Филадельфии и лет пять назад объявились, и стал жирный, вислоносый и сильно уже немолодой Сашка – за тридцать – нашим джазовым королем...

Тот же вечер. Девять часов сорок минут.

Докурили, допили, разобрали инструменты – и как взлабнули, с новыми-то силами, с заводом после кира! И вышла Элка, ткнулась в микрофон, а он сегодня на удивление не вяжет, и сразу – эх! О, тискет, о, таскет, май литтл йеллоу баскет! Ну, Элка, врезает! Ну наша Элочка! Элка, давай!

По черному шоссе, под все холодающим небом, под ветром, от аэропорта уже в город ведет Грин свою коричнево-бежевую одной левой, а правую, как положено, под солнце-клеш, выше чулка, еще повыше... Миша, не надо, Миша, ну Мишенька, не здесь, я так не хочу, не люблю, ну Миша, я же к вам еду, Миша, я тебя прошу, не надо! Шо ты, маленькая, какое может быть не надо, усе в норме, сейчас приедем, подкеросиним немножко, у меня какие-то виски есть, с Кыева привезли, музыку послушаем, записи есть американские, мах «Гурюндик» с Одессы привез, все будет как у кино, Лидочка, лапочка, ну не дергайся...

Спит охраняемый спецобъект крепким и счастливым сном. Спит чувствительная девушка Галя на модной деревянной кровати с инвентарным номерком, спит, улыбаясь, снится ей, видно, мини на ее красивых ногах, мальчики с английскими шутками, снятся руки приезжей подруги Лены, и с улыбкой переворачивается она на живот, обнимает подушку, поджимает, подтягивает к животу ногу, а другой – сбрасывает, спихивает на пол одеяло. Жарко Гале.

А за окном сидит, нарушая инструктаж, на освещенной наполовину террасе сержант Гнущенко, курит восьмую «Приму», за голову держится, эх, до чего же дойшлы, сикухи, а товарищ Гнищенко небось и не знает, бедный, в яком ховне его дочка шкрутится, да и у второй, мабуть, батька непростой человек, с самой Москвы приехала, и машину к самолету посылали... Ах, сучки, вы, сучки!

Тут и появляется – сначала в мыслях сержанта, а потом и тенью за немеркнущим окном большого дома на центральной площади – еще одно наше действующее лицо, товарищ Гнищенко. И объяснять ничего не надо, поскольку Гнищенко – эту фамилию в нашем городе не объясняют.

Встала тень, прошлась от стола к двери, вдоль совещательного столища и ряда стульев, вернулась, боржому попила. Тоже и отцу жарко, не хуже дочки, да разный только у них предмет возбуждения. Вот накрутила тень вэче... Алло, здравствуй, Федор Тарасыч. Ну, что слышно? Не кончился еще? Так, понял. А на улицах? Порядок? А сам? Прилетел? Понял. Понял. Понял.

И голову задрала тень – будто можно увидеть сквозь потолок во тьме ночи огни шпарящего с юга истребителя и странного пассажира, спешащего к своей судьбе этим непассажирским транспортом. Нет, ничего не видно сквозь потолок даже товарищу Гнищенко. Звонит в неурочное время телефон, снимает тень трубку. Да, слушаю. Что?! Да вы с ума посходили там все, что ли?! Завтра будем говорить, на бюро, поняли? Вы демагогию не заводите! Сейчас меры принимайте, мать... И докладывать мне!..

Отпела свое Элка. Дошла, мокрая вся. И тушь течет, и зеленая краска, и платье красное промокло под мышками, и хороша она сейчас лицом, как не бывает, конечно, хороша ни днями в своем механическом, ни ночами даже на крымских пляжах, ни, конечно, утрами после всего. Хороша, и курит красиво, и киряет красиво, и идет танцевать красиво.

А твист уже вовсю гуляет по комсомольскому мероприятию. Юдык отставил бас, взял гитару, орет, что твой Чабби, – эх, твист эгейн, лайк ви мэйд, значит, ласт саммер!

И все твистуем, крутим задницами, и я твистую с этой незнакомой, которую, оказывается, зовут Леной, и приехала она, как и следовало, из Москвы, и учится в инязе, и вообще – полный порядок! Твист эгейн, ребята! Твист эгейн, чуваки, все клево, твист эгейн!

Твист эгейн, кричит Юдык, выставляя по-битовому гитару грифом вперед, как автомат, приседая в своих узейших черных брючках, даром что перешиты из тех, в которых пришел с флота, выглядят как на Джонни Холидее, и носочки из-под них белые, и туфельки востроносые, хоть и за девять рублей местного розлива, а на Юдыке – как австрийские, и рубаха в клетку расстегнута до пупа, воротник поднят по-джеймсдиновски – ох, твист эгейн, честное слово!

Все твистуем, и на Гнащенко дивятся дружинники, поскольку и райкомовский товарищ жопой пошел крутить – кочумай, ребята, твист эгейн!

Да шабер с ним, с этим джемом, говорит Борух.

И Юрка-Декан его поддерживает – шо нам слушать этих поцов, поехали к Грину на пулю.

Буди Нинку, говорит Витька, совсем скирялась бедная сосалка.

Да не разбудишь ее, говорит Юрка-Декан, задрушляла, как у себя в хате.

Ну оставь ее тут, говорит Борух, оставь ее вот тут, в пустом хардеробе, пусть продрушляется.

А она, смотри, уже обсурлялась вся, куда ее в машину, говорит Юрка-Декан.

Поехали, поехали, схиливаем, говорит Борух.

Очень они любят джазовые слова, эти здоровые ребята, ядро университетского волейбола, горе и рок крымских пляжных фраеров, преферансная элита, двухметровые двадцатилетние аборигены, очень они любят весь джазовый понт – кроме музыки, конечно.

И отъехал «москвичок».

Спит в гардеробе, среди пустых железных стоек бедная сержантская дочка. Спит, сидя на полу, на мокром подоле выходного штапельного платья в розочку.

А «москвичок» помигал задними фонариками – и нет его. Твист, как говорится, эгейн.

Твист-твист, рок-а-билли, твист-твист, орет Юдык, мокрый как мышь.

Ржавый подыгрывает в унисон с Конем – твисттвист!

И Долбец успевает вставить брэйк – рок-а-билли!

И Гарик чешет октавами, так что того гляди развалится фоно.

И отчаянно прыгают по струнам молоточки, и вся эта открытая механика ходуном ходит на виду у танцующих – передняя дека снята, и микрофон пригнут к самым струнам. Твист-твист!

Тот же вечер. Одиннадцать пятнадцать.

Извините, говорит Леночка, извините, я скоро приду. И он понимающе улыбается – мол, в чем дело, мы же не ханжи, не в деревне, в дабл так в дабл, счастливого пути и полной удачи, и машет даже приветственно рукой.

Я сажусь за свой столик и по полному праву наливаю себе хороших полстакана баккарди. Это наша с Колей пополам бутылка, и я имею право на хороший мужской глоток, пока жду подругу.

Подруга еще видна – вот она пробралась через зал, протиснулась в вестибюль, прошла мимо гардероба, покосившись на что-то, даже остановившись на секунду, и скрылась за углом, там, где, я знаю, за пыльной занавеской есть, одна на оба пола, дверь с длинным крючком изнутри, а за дверью желтая раковина. И противоестественно грязный унитаз – за еще одной внутренней дверью, с еще более разболтанным крючком. На передней двери толстой прерывающейся красной линией – цветным карандашом – написано «туалет».

Сейчас она уже моет руки. Надо будет потом незаметно позвонить матери, что ночую у Юрки... И куда? Можно, конечно, к тому же Юрке – если она пойдет... Можно на Веселый остров... Хотя уже холодно ночью. В пиджаке ничего, если идти, а если сидеть... Октябрь. Вот черт! Ну где же ночной отель и портье, у которого нужно записаться как мистер и миссис Смит?

Музыканты наконец кочумнули, устал Юдык, и все устали, задохнулись, садятся. Сейчас все отдохнут, еще кирнут, Коля объявит официальное окончание вечера – и начнется джем! Вон уже Морух открывает футляр, вон еще какой-то незнакомый, с бородой как у Монка, это, наверное, тот, из Вильнюса, про которого вчера говорил Колька, достает альт... Ну, сейчас будет джем!