Красная камелия в снегу - Владимир Матлин

Но для нее эта связь была важна. «Колоссальный мужик! — Восторг был самый искренний. — Так влюблен, так на меня смотрит… Такого у меня никогда не было. А чего мне бояться? Ну, попадусь — что случится? Бить он меня не посмеет (это уже о муже, Стиве), не то я его по судам затаскаю за абьюз. А разведемся, мне дом достанется, и он еще на детей платить будет!»

А тут вдруг — «ерунда», «говорить нечего»… Ну, ее дело. Наверное, моя история ее испугала.

Нам объявили, что свидание закончено. Нинка вскрикнула от неожиданности: «Как? Уже?» — и взглянула на меня растерянно.

— Держись, ну ты держись, — она снова заплакала. — Я все сделаю, точно обещаю, а ты держись…

Она еще хотела что-то сказать, но надзирательница уже теребила меня за плечо.

Как известно, бессонница — это когда тебе никто не мешает, а ты сама не можешь спать от собственных мыслей. А мне мешали, да еще как… Две мои сокамерницы, две твари, возились всю ночь напролет на соседней койке, то милуясь, то ссорясь. В счастливые минуты они визжали от страсти, а ссорясь, кричали друг другу fucking bitch.

И все-таки это была бессонница, потому что, когда я осталась в камере одна, уснуть мне все равно не удалось, сколько я ни ворочалась на койке. События последних месяцев, приведшие меня на эту койку, — и суд, и то, что случилось до суда, — проносились в моей голове с начала до конца и с конца до начала, мучая теми же вопросами: как это могло получиться? В чем я просчиталась? А главное: что теперь будет? Ведь если приговор не отменят, мне сидеть целый год…

Самый первый вопрос, на который я должна ответить самой себе: надо ли было затевать все это? Жила бы себе спокойно в полном благополучии с мужем и сыном — зачем было дергаться? Миллионы женщин в России умерли бы от счастья, если бы им такую жизнь предложили: в собственном доме с четырьмя спальнями, тремя сортирами и гаражом на две машины. К тому же не надо работать, муж достаточно зарабатывает. Что же ей не сиделось? (Ей — это мне.)

На следствии эти вопросы если и поднимались, то лишь вскользь. Следователей мало интересовали, так сказать, мои побудительные мотивы. Но когда я, лежа на тюремной койке, в тысячный раз спрашиваю себя, зачем я затеяла все это, простой ответ не находится: то я говорю себе, что иначе поступить невозможно было, и мне просто не повезло, что так обернулось; а к утру, когда бессонница окончательно изматывает меня, я готова признать, что совершила непоправимую ошибку и сама во всем виновата.

Наверное, главной ошибкой было не решение вернуться домой, а гораздо раньше — уехать из дома. Хотя тогда мне и в голову не приходило, что я могу пожалеть, — ведь я хорошо знала, куда отправляюсь: я за границей бывала, и не раз.

Почти семь лет прошло с тех пор, и все те события я вспоминаю постоянно. Я жила в Москве, работала в музее — водила экскурсии на английском языке. Занятие это не Бог весть какое трудное, даже не лишено известной приятности. Языка мне вполне хватало — ведь комментарий один и тот же, помнишь его наизусть, да и вопросы на девяносто процентов повторяются одни и те же, хотя бывали и довольно неожиданные. Помню, один солидный господин с американским произношением поинтересовался, какой смысл был Ивану Грозному заключать пакт с Гитлером? Я несколько обалдела, но потом догадалась, что он перепутал Ивана Грозного со Сталиным. Трудно бывало иногда понимать вопросы, когда их задавали с каким-нибудь экзотическим акцентом — южноафриканским или там горно-шотландским, но американцев и англичан я понимала хорошо.

Ну, а история моя довольно обычная. Однажды во время очередной экскурсии я заметила, что некий господин в группе экскурсантов вроде бы был уже здесь вчера. И, кажется, позавчера тоже. Я заметила это не сразу, поскольку внешность у господина была ничем не примечательная: среднего роста, среднего возраста, средней комплекции, средней волосатости, то есть не лысый, но и не с полной шевелюрой. Потом я заметила, что он остался на следующую мою экскурсию, а назавтра появился опять. Во время этих экскурсий он смотрел на меня, не задавая вопросов и никак не реагируя на мои комментарии.

Наконец мне это стало надоедать, и на четвертый день я ему сказала, когда все разошлись, а он продолжал стоять возле меня:

— У вас какие-то вопросы?

Он смущенно улыбнулся, и надо отметить, улыбка у него была приятная.

— Да, у меня есть вопрос, который я никак не решусь задать: можно вас повидать после работы? — Он говорил с отчетливым американским произношением.

Поверьте, такого рода предложения я получала постоянно, как, впрочем, и другие женщины-экскурсоводы. Более чем понятно: все эти джентльмены, будь то американцы, южноафриканцы или горно-шотландцы, оказавшись вдали от жен, ищут развлечений в самой их простой форме (скажем так). Лично мне это никогда не казалось привлекательным, хотя некоторые мои коллеги… Впрочем, не о них речь. Так вот, в тот раз я согласилась — можно сказать, неожиданно для себя.

Почему я приняла его приглашение? До сих пор не знаю, как ответить. Да, было что-то подкупающее в его улыбке и в том, как он ходил за мной и смотрел застенчивым взглядом, а не пожирал глазами все то, что от подбородка книзу, как это делали иные экскурсанты мужского пола. Так что, возможно, это сыграло какую-то роль. Но скорей всего…

Да что говорить! Конечно, если бы не разрыв с Лобовым, то никакого американца не могло быть и близко. Но так получилось, что за месяц, примерно, до встречи с Ричардом мне стало совершенно ясно: дальше так продолжаться не может, наша связь с Лобовым зашла в тупик. Мы должны были или жениться, или расстаться, но этот лопух никак не мог решиться уйти от мамы. Она, видите ли, вырастила его одна, всем на свете пожертвовала ради него, как же он теперь оставит ее в старости? Это было особенно горько выслушивать, потому что у меня тоже одинокая, больная мама, и получается: он — хороший сын, а я — никудышная дочь, так, что ли? А моя мама не то чтобы препятствовать моему браку — она спит и видит, как, наконец, я обзаведусь нормальной семьей, а она внуками.

Стенания Лобова я выслушивала три года и в конце концов почувствовала, что все, больше не могу, он начинает вызывать у меня раздражение. После очередной ссоры и очередного примирения я предъявила ему ультиматум. Он опять завел свою песню: пойми, прости, потерпи, подождем еще, может, как-то само собой решится… Это, наверное, намек на то, что нужно дождаться маминой смерти. В общем, я сказала, что хватит, все, и выставила его за дверь.

Рассказывать об этом теперь как бы просто — «выставила за дверь», а тогда было совсем не просто… Я ревела чуть ли не ночи напролет, мама сидела рядом, гладила по спине и ничего не спрашивала. Утром я мылась, влезала в платье и с красными глазами шла на работу — водить шотландских африканцев по музейным залам.

Вот в это время и появился Ричард. Он встречал меня по вечерам возле музея, и мы шли обедать в ресторан, а потом гуляли по городу. Вел он себя просто, вместе с тем сдержанно. Он рассказывал, что живет в Хьюстоне, по профессии юрист, работает в нефтяной компании. В Россию приехал по делам, они здесь что-то делают с нефтью — то ли покупают, то ли добывают, то ли перевозят. С ним было спокойно, надежно, хотя скучновато: от культуры он был бесконечно далек — не только от русской, но от всякой. Про американское искусство я знала гораздо больше него. В наш музей он забрел случайно, но это был счастливый случай, добавлял он.

Также он рассказал, что был женат, но два года назад разошелся. По его словам, жена уже после женитьбы впала в радикальный феминизм. Конкретно это означало, что ко всем вопросам их жизни, включая чисто бытовые, она подходила с высоких идеологических позиций социального равноправия женщины. Например, выносить мусор, варить обед и стирать белье она принципиально отказывалась, поскольку это было, с ее точки зрения, исторически сложившимся институтом унижения женщины. В конце концов она уехала в Сан-Франциско, чтобы там через поиск своего человеческого содержания утвердить свое женское достоинство. В обществе некоего молодого художника, как узнал Ричард позже… Рассказывал об этом он беззлобно, с легким юмором, что выгодно отличало его от большинства разведенцев, встречавшихся мне ранее.

Примерно через месяц он улетел. Из Америки часто звонил, прислал фотографии с видами Хьюстона и своего дома. Так продолжалось несколько месяцев. И вот однажды он позвонил, сказал, что на будущей неделе прилетит в Россию и что ему необходимо со мной обсудить один очень важный вопрос. Я без труда догадалась, какой именно.

Мама вела себя мужественно. Как ей ни тяжко было оставаться одной, она советовала соглашаться. И не только потому, что вид двухэтажного дома с двумя гаражами производил на нее сильное впечатление. «Не забывай, что тебе скоро тридцать», — со значением говорила она.