Тингль-Тангль - Виктория Платова

– …Никогда не был в Испании, – говорит Ямакаси.

– Значит, туфли – подарок?

– В какой-то степени… Мне они очень понравились, эти эспарденьяс. Удобные, легкие. Лучше не придумаешь.

– И тебе их подарили? – Васька и сама не понимает, что заставляет ее так настойчиво расспрашивать про эспарденьяс. Пеньковая подошва? Не слишком-то чистые носки сандалий? Пятна на носках не такие масштабные, как на седле мопеда, но, кажется, окрашены в тот же бурый цвет.

– Они в чем-то выпачканы…

– Тебя это смущает? – улыбается Ямакаси.

– Нет. Хочешь принять душ?

После полетов над крышами, после езды на мопеде (способствующим напряжению сил и активному выбросу энергии) от любого другого парня за версту несло бы резким потом, это вопрос физиологии, не больше. Но Ямакаси – не любой парень, и запах от него не беспокоит Ваську.

Запаха просто нет…

Он никак не проявляет себя и в постели, где они оказываются ровно через минуту. При желании Ямакаси мог бы стать королем воров: вся Васькина одежда, до последней, самой мелкой детали, украдена с тела. Как это произошло – Васька не понимает.

– Здорово, – только и может выговорить она.

– А будет еще лучше, – Ямакаси касается ее лица жесткими пальцами. – Доверься мне…

То, что происходит потом, – не совсем секс, хотя все внешние атрибуты сохранены: постель, сбитые простыни, легкие прикосновения, сменяющиеся затяжными поцелуями; изучение особенностей друг друга посредством рук, губ и ног; покусывание сосков, поглаживание живота, ритуальные танцы вокруг паха, учащенное дыхание, еще более учащенное дыхание, всхлип, стон, – Ваське очень хорошо, внутри тела взрываются петарды, один за другим вспыхивают фейерверки, – и это не какая-нибудь дешевая китайская пиротехника. А по меньшей мере, пиротехника made in Japan.

Или в странах Евросоюза.

Ваське очень хорошо, и при этом она ни на секунду не теряет контроль над собой.

Совсем как во время сегодняшних прогулок по железным холмам, а раньше – во время прыжков с парашютом, и полетов на дельтаплане, и полетов на сноуборде, и на лыжах без палок; стоит только потерять контроль, не суметь вовремя сгруппироваться, не рассчитать силы, расстояние, скорость ветра – считай пропало.

Сломанные конечности тебе обеспечены. И это еще не самый худший вариант.

Ямакаси вовсе не собирается ломать Ваське конечности, так, во всяком случае, кажется на первый взгляд.

На второй – тоже.

Он делает все ровно так, как делало несколько десятков парней до него, разве что заходит в своих притязаниях чуть глубже, чуть дальше. И глаза у него открыты: настолько широко, насколько позволяет узость азиатских век. Васька обнаруживает это случайно, открыв собственные глаза. Так она делала всегда – открывала глаза в самый неподходящий для парня момент. Наблюдать за распаренными, искаженными от страсти, перевернутыми физиономиями в преддверии выброса – одно из самых любимых Васькиных занятий. Такого насмотришься, что никакой комнаты смеха не надо.

Вряд ли Ямакаси вообще закрывал глаза.

И хотя его член проникает в Ваську все глубже, все дальше, и движется все быстрее, – лицо остается спокойным и безмятежным. Ни одна черта не сдвинулась с места, на лбу не проступила испарина, он не закусывает губ, не трясет головой и не дергает кадыком.

Живущий своей жизнью член вовсе не мешает Ямакаси глазеть на Ваську. Нельзя сказать, что он рассматривает Васькино лицо. Как нельзя сказать, что он отслеживает, Васькину реакцию на происходящее или пытается угадать – хорошо Ваське или не очень.

Тут что-то другое.

До сих пор взгляд Ямакаси не казался Ваське обремененным особой мыслью, нет ее и сейчас.

То, что есть:

инородные тела в гнездах век.

Багры, крючья, кузнечные щипцы, щипцы для колки сахара, плоскогубцы, клещи, поддон для ловли креветок, поддон для намывки золотого песка. Все то, что призвано вытаскивать, выбивать, вырывать, просеивать, подтягивать к себе. Васька понятия не имеет, каким инструментом воспользуется Ямакаси, все будет зависеть от того, что именно он хочет вытащить.

Из нее, Васьки.

Та часть Ямакаси, которая вошла в Ваську, – тоже в доле.

Теперь, увидев в его глазах крючья и багры, Васька в этом не сомневается. Можно назвать член членом, или дружком (если парень тебе нравится), или пиписькой (если парень тебе нравится не очень); можно вообще никак его не называть или придумать ему тысячу имен, – ни одно из них не подходит Ямакаси.

То, что находится у него между ног, – тоже инструмент. Гораздо более сложный, чем багры и крючья, чем даже щипцы для колки сахара; возможно, этот инструмент сродни тем, что изображены на витраже в кухне, Васька не знает их названий, она вообще ничего о них не знает, кроме одного: им всем не одна тысяча лет.

Внутри Васьки тоже полно тысячелетних наслоений.

В основном это ничего не значащая тина старых, еще детских обид; окаменелости неудовлетворенных амбиций; черепки напрасных стенаний («я никогда не былав Непале», «я никогда не буду участвовать в формуле-1»

и прочая дребедень); придонный ил повседневности, гниющие останки предыдущих связей – и во всех этих тысячелетних наслоениях орудуют сейчас багры и крючья. И поддон для ловли креветок не забыт.

Вытаскивать, просеивать, подтягивать к себе.

Я ХОЧУ ЕЕ УБИТЬ —

вот что лежит сейчас на поддоне. Золотой самородок, который Васька столько лет хранила в себе, даже не подозревая о его существовании. Но стоило Ямакаси подтолкнуть снизу, подтянуть сверху и просеять – как он тотчас же всплыл со дна Васькиной души.

Как все просто. Проще не придумаешь.

– Я хочу ее убить, – заявляет Васька, глядя в потолок и машинально поглаживая затылок Ямакаси.

Кетцаль – птица-старатель, птица-археолог, птица-рыбак – все еще покрывает ее тело своим, но Васька не чувствует никакой тяжести. Она увлечена созерцанием золотого самородка, она не может отвести от него глаз, так он прекрасен.

– Я хочу ее убить, – снова повторяет она. – Свою сестру.

– Я понял, – Ямакаси нисколько не смущен.

– Знаешь почему?..

Объяснения нужны не ему – самой Ваське. Мика, никто другой, отравляла ей жизнь много лет, она почти целый год скрывала от Васьки смерть родителей (Васька узнала об этом случайно, достаточно было уточнить даты, выбитые на могиле родителей, у кладбищенского сторожа). Мика, никто другой, не спасла Ваську отредкой психологической особенности, а прояви она настойчивость и волю – крайних проявлений болезни удалось бы избежать. Мика, никто другой, радовалась Васькиной зависимости, она поставила Ваську в дурацкое положение, устроив на унизительную работу в ресторане, разве об этом Васька мечтала всю свою жизнь?

Совсем не об этом – всю жизнь она мечтала убить Мику…

О, нет, нет, об убийстве речи не шло никогда, Ваське просто хотелось, чтобы Мика ушла из ее жизни. Исчезла, испарилась, не беспокоила бы Ваську навязчивой, слюнявой опекой. Не лила паточные слезы из засахаренных глаз по поводу черной неблагодарности, которую демонстрирует Васька. В глубине души Васька понимает, что ненависть к кровной и единственной сестре – еще одна ее редкая психологическая особенность, а проще – патология, в связи с ней Ваську можно назвать моральным уродом. Но это совсем не важно, если речь идет о золотом самородке с насечками на боках:

Я ХОЧУ ЕЕ УБИТЬ.

– Знаешь почему?

– Валяй.

– Просто так.

Только произнеся это, Васька понимает, что «просто так» и есть настоящая причина. Она готова к тому, что Ямакаси поднимет ее на смех, или в ужасе отшатнется, или постучит пальцем по лбу, ты с ума сошла, детка, говорить такие вещи малознакомому человеку! Ямакаси не делает ни первого, ни второго, ни третьего. Он целует Ваську в переносицу и произносит:

– Это достойная причина. Может, самая достойная из всех достойных.

– Ты думаешь?

– Знаю.

Наконец ее тело получает свободу. Ямакаси поднимается с постели, впихивает татуированную задницу в штаны и подходит к стремени лошади Рокоссовского. Из рюкзака извлечена расческа, и, кажется, теперь только она занимает все воображение Ямакаси. Закинув руку, он принимается расчесывать блестящие гладкие волосы, вернее – вычесывать их, долго и основательно.

Совсем как птица.

Но не как птица-старатель, не как птица-археолог, не как птица-рыбак, а как самый обыкновенный ублюдочный голубь городского разлива. Весь ублюдочный смысл существования такого голубя – класть ублюдочные килограммы дерьма на все мало-мальски пригодные к этому поверхности. Оттого и вычесывание выглядит как поиск насекомых в нечистых перьях.

Ямакаси мгновенно становится неприятен Ваське.