Королева эпатажа (новеллы) - Елена Арсеньева

Матушка его, Елизавета Андреевна Аракчеева, урожденная Витлицкая, не единожды веливала сыну жениться и перестать дурить (понимала небось, отчего красивые черные глаза Алексея то и дело затуманиваются печалью), а ему стоило вообразить неминуемую скуку бытия — как же может быть иначе, коли ты всю жизнь припряжен к одной и той же женщине, словно вольный скакун к тяжело груженной повозке?! — как он только головой яростно качал: ни за что! Зачем делать несчастным себя и другого человека, коли не можешь обещать ему верности и постоянства?

Однако по случайным бабам таскаться надоело хуже горькой редьки, и граф все чаще склонялся к мысли, что матушка, может статься, не так уж и не права. Опять же — детей иметь хотелось, хотя бы одного только сына…

Томимый такими мыслями, он въехал в Грузино по собственной дороге (а надобно сказать, что к его имению вели две дороги: одна — старая, разбитая, по которой ездили все, кому придется, а другая — новая, нарочно построенная для хозяина, перекрытая от публики воротами и шлагбаумами) и увидел на обочине, ведущей к дому, двух коленопреклоненных людей: мужчину и женщину. Ну что ж, граф Аракчеев мог быть уверен, что стоять на коленях в его имении можно в каком угодно месте, не рискуя испачкаться, потому что мести дороги следовало с тем же тщанием, что и полы в избах.

— Виноватые, что ли? — не здороваясь, спросил он подбежавшего комнатного лакея своего, Ивана Аникеева. — А кто такие — не узнаю.

— Нет, батюшка, не виноватые, — почтительно целуя ручку, ответил Иван. — А что не узнаете — немудрено. Пришлые отец с дочкою — просятся к вашей милости в наем, прослышали, что у вас рука хоть и тяжелая, да справедливая. — Аникеев улыбнулся с развязностью барского любимца и доверенного лица. — Минкины они по прозванью, он Федор, она — Настасья. Сам Федор цыганских кровей, ну и говорит, что кузнец хороший, а также коновал. Они, цыгане, все к этому ремеслу способны.

— На что мне новый кузнец? — рявкнул Аракчеев. — У нас и свои есть. Куда больше?

Иван Аникеев словно и не слышал: хитро поглядывал исподлобья и болтал себе:

— Девка Минкина родилась от русской бабы. От вольной. Мать у ней померла, ну, Федор и забрал ее из деревни. Задразнили, сказывал, девчонку — то ведьмой, то цыганкой‑чернавкой кликали. А она вовсе никакая не чернавка, дюже приглядная и собой справная…

Граф вопросительно покосился на лакея. Этому вот Ивану Аникееву не единожды приходилось выполнять для него разные поручения деликатного свойства. Именно он перевозил в лодочке на остров красоток, с которыми барин разделял созерцание волшебных волнующих картинок.

Иван многозначительно кивнул.

— Ну, что ж, — пробормотал граф. — Поглядим на твоего кузнеца. Вели‑ка ты им встать, чего ж это лбами землю буровить столько времени, я, чай, не китайский император…

Первым осмелился разогнуться кузнец. При виде его заросшего черной бородой, свирепого, смуглого, густобрового да вдобавок рябоватого лица граф чуть ли не руками развел. Ну, право… какое ж потомство может народиться от такого батюшки?! Иван чего‑то начудесил. Не миновать ему драну быть на конюшне за обман барина!

— Да ты подыми голову, Настя! — прикрикнул Иван. — Его сиятельство взглянуть желают.

Она послушалась — и Аракчеев чуть не ахнул громко. Ангел, да она ведь сущий ангел: тонкие черты лица, невинный взгляд, изящный поворот очаровательной головки…

Девушка была среднего роста, смуглая, полненькая, глаза имела большие и черные, полные огня, кудри смоляные… Одета она была в черную кофту и черную же юбку, причем из одежек этих давно выросла, они так и впивались в налитое молодой силой тело, выставляя напоказ такие волнующие формы, что у графа пересохло во рту от восторга и желания.

Он смотрел на Настасью, любовался ею — и даже заподозрить не мог, что будет находиться в этом восторженном и враз вожделеющем состоянии еще долгие годы, целую четверть века, пока Настасья будет с ним, пока она его не покинет.

Однако той же ночью он убедился, что все же не напрасно построил домик на озере. Волшебный фонарь обрел наконец достойную зрительницу!

Бог ты мой, как же она ему нравилась, сколько пылкости в нем вызывала, какие только чувства не оживляла — и давно забытые, и никогда прежде не знаемые! Девка была и впрямь — огонь, вихрь, но в то же время, когда у графа было иное настроение, — мягкий, приятный ветерок.

Вот в чем состояла ее несомненная ценность: она всегда безошибочно улавливала настроение своего прихотливого любовника и была именно той, какою он желал ее видеть. Иной раз ему казалось, что Настасьи и не существует вовсе в реальности. Она была ожившая картинка из волшебного фонаря его воображения. К жизни ее вызывали графские прихоти, графская любовь — и ее любовь к нему.

Именно она помогла Алексею Андреевичу пережить затянувшееся изгнание и не умереть с горя, когда он узнал об убийстве императора Павла Петровича.

Пален, Пален… Кто бы мог ждать, что Пален станет главой заговора?! Ну да, лифляндец… скользкие они, лифляндцы. Вот не расстался бы император с верным слугой своим Аракчеевым, — глядишь, был бы жив и посейчас. Ну что ж, король умер, да здравствует король, думал Алексей Андреевич, уверенный, что новый государь непременно вспомнит о нем и покличет к престолу своему. Он часто вызывал в памяти давнюю сцену, когда покойный император соединил руку сына своего с рукой Аракчеева, присовокупив к сему благословение:

— Будьте навсегда друзьями!

Однако государь Александр Павлович медлил с вызовом грузиновского изгнанника, и Аракчеев снова приуныл, думая, что, может статься, отрешившись от памяти об отце, император намерен не исполнять даже самых мало‑мальских его заветов.

«Ну что ж, — думал он порою в смирении, сродным унынию, — на все воля Божия. Зато у меня есть Настасья. Все же и меня не оставил Господь без утешения!»

Отрада сердца моего, так он ее называл. Отрада сердца, не меньше!

Он бы на ней даже женился, не будь она столь подлого звания.

Подлого звания? Ежели в корень человеческого существования посмотреть, то в незапамятные времена все люди были — ровни. В те времена, «когда Адам пахал, а Ева пряла…». Потом кого‑то облагодетельствовал Господь милостями своими, кого‑то обделил. И пошли плодиться от первых — благородные господа, от вторых — люди подлого звания. Так уж было предопределено. Но Господь, он хоть и вездесущий, а давал временами промашку. К примеру, насчет Настасьи он ошибся, ошибся…

И граф Аракчеев однажды решил эту ошибку исправить. На помощь пришел старинный приятель генерал Бухмейер. Некогда он служил под началом Аракчеева. С его отставкою пост свой сохранил, однако, не в пример многим бывшим лизоблюдам, а нынешним гонителям, сохранил доброе расположение к Алексею Андреевичу.

Бухмейер был авантюрист чистой воды, а вот голову имел трезвую и понимал, что рано или поздно настанет час, когда император опомнится — и призовет к себе опального военного министра. И тогда Аракчеев ничего не пожалеет для тех, кто был с ним рядом в тяжелую минуту! Поэтому когда Буйхмейер предложил графу Алексею Андреевичу свою помощь в некоем щекотливом, под строжайшим секретом высказанном ему деле, он действовал и в его интересах, и в собственных совершенно равным образом.

Бухмейер знал в Слуцке одного ловкача, которому грозило разоблачение его махинаций с фальшивыми родословными. Фамилия его была Талишевский. Бухмейер обещал ему свое покровительство, если Талишевский самым срочным и самым надежным образом изготовит документы, подтверждающие родовитость и право на дворянское звание Настасьи Минкиной. Талишевский вылез из кожи вон, но задачу поставленную выполнил. Более того — к делу подошел творчески и внес некоторые коррективы. А именно: предложил изменить фамилию будущей дворянки. Якобы она была замужняя особа, получившая звание по благородному своему супругу.

Если кто‑нибудь и вытаращил глаза, узнав, что домоправительница, экономка, любовница графа Аракеева, оказывается, дворянка, то Алексею Андреевичу было на этих удивленных персон наплевать.

Матушка Елизавета Андреевна, пожалуй, предчувствовала, что сынок способен выкинуть нечто… несусветное. Поэтому сказала:

— Женишься на этой твоей — прокляну. И мало того — пойду пешком, босая в Питер, в ножки Государю кинусь, скажу: рехнулся ты, тебя надобно на цепь посадить!

Отчего‑то всего более поразило Алексея Андреевича, что матушка собирается идти в Петербург пешком и босая. Ну, понятно, жениться он на Настасье не решился. А потом рассудил — зачем? Она и так при нем, куда денется? А станет женой — заберет над ним такую власть и волю, что не она его крепостной, а он ее крепостным сделается. Она ведь характера живого и пылкого, а в гневе безгранична… так же, как и в страсти.