Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

Режим в спецлагерях становился все более жестким. Если вначале беседы с «комбригом» В.М. Зарубиным, руководившим оперативно-чекистскими работами в Козельском лагере, выливались в интеллектуальные диспуты с воинской элитой и профессорами, которые могли пользоваться привезенной им библиотекой на польском, английском и французском языках и рассчитывать на его помощь (одному он помог вернуть квартиру, другому — освободить арестованного сына), то следователи прибывших из Москвы бригад тактом и вежливостью не отличались. Был установлен порядок допросов пленных как политических преступников. Сфотографировав каждого в фас и профиль, с табличкой на груди, и взяв отпечатки пальцев, следователи по нескольку часов и не один раз, днем и ночью, используя и перекрестные допросы, детальнейшим образом устанавливали политический, профессиональный и социальный облик пленных, фиксировали массу деталей из их прошлого, данные о семье, родных, друзьях, о планах и намерениях на будущее. Принятая модель ведения допроса предполагала провокацию типа: Польша раз и навсегда перестала существовать, и об этом знает каждый советский человек. Это вызывало естественные протесты. По свидетельству прошедших через эту процедуру пленных, всем инкриминировались «служба в буржуазной армии», участие в «мировой контрреволюции», направленной против Советского Союза, и «стремление к отрыву от Советского Союза Белоруссии и Украины». Более всего следователей интересовало отношение к СССР и к Германии. Антинемецкие настроения воспринимались как особо опасные, и почти каждого пленного они дотошно выспрашивали на эту тему, в свою очередь оставляя впечатление о ярко выраженной пронемецкой ориентации лагерной администрации. Ее концепция сводилась к следующей схеме: в развязывании войны виновата Англия, которая использовала Польшу для нападения на Германию{71}. Эта концепция со всей неизбежностью входила в неразрешимое противоречие с освободительной установкой поляков и усиливала отторжение советской системы.

В свою очередь, поляки, как активные носители идеи сопротивления гитлеризму, подпадали под обвинение в антинемецкой пропаганде и подготовке борьбы против германского союзника вопреки взаимной договоренности, были несговорчивы, хлопотны и обременительны морально-психологически. Энергично разрушая новый миф об «освободительном походе» и обвиняя Советский Союз в реализации имперской политики, они возрождали и укрепляли в головах особистов стереотипы «панской Польши» и «белополяков» как явного и трудноодолимого препятствия в реализации сталинских планов. Это было неизбежным последствием сталинской деформации советской внешней политики, изображения Польши виновником войны, а Германии жертвой.

Почти сразу обитателям лагерей, как свидетельствует С. Свяневич, стало ясно, что спецлагерь сформирован для проведения следствия над каждым и «селекции их по степени пригодности для советского режима»{72}. Козельские наблюдения Свяневича полностью совпадают с выводами, сделанными в Старобельском лагере графом Ю. Чапским: селекция велась методом выделения носителей полезной информации из области разведки, политической или государственной деятельности, тех, кто имел нужную для СССР гражданскую или военную квалификацию, а также тех, кто энергично демонстрировал патриотизм и нежелание иметь дело с СССР, не говоря о сотрудничестве, а тем самым не оставлял для себя возможности быть использованным в планах НКВД{73}.

Неизбежная констатация приоритета для СССР отношений с Германией и антипольского характера сговора двух диктаторов, осмысление потери уходящих в историю корней славянского братства, а для части интеллигенции — демократических традиций борьбы «за вашу и нашу свободу» в польско-советских отношениях, перспектив сотрудничества в антигитлеровской борьбе вели к драматическим предположениям о собственном будущем. Режим спецлагерей далеко не во всем соответствовал нормам международного права, международным правилам содержания военнопленных. Вопрос об освобождении и репатриации «спецконтингента», несмотря на окончание военных действий, не решался, а система допросов и репрессивных мер противоречила принятым в отношении военнопленных нормам. Было очевидно, что СССР, как констатировали пленные и о чем написал С. Свяневич, «не отличался особым уважением к человеческой личности и руководствовался в отношении пленных единственно своими собственными политическими целями...» Он полагал, что СССР не является членом IV Гаагской конвенции 1907 г. и поэтому не признает Положения и обычаи ведения сухопутной войны и Правила обращения с военнопленными, являющихся приложением к этой конвенции. А Уставом РККА сдача в плен рассматривалась как измена Родине и соответственно наказывалась вплоть до расстрела. Советский Красный Крест не принимал никакой помощи и средств для поддержки военнопленных. Вопреки международному праву и обычаям пленные попадали под действие советского законодательства, отсюда — масса злоупотреблений, жестокостей и беззаконий, которые ежедневно совершались в отношении содержавшихся за колючей проволокой представителей силовых структур, также считавшихся военнопленными, но не пользовавшихся даже теми урезанными правами, которые были предоставлены остальным{74}.

Не допуская мысли о том, что превратности судьбы смогут привести их «к общему знаменателю» смирения и покорности, офицерский состав двух спецлагерей предпринимал настойчивые попытки опереться на нормы международного права и вести разговор с лагерной администрацией на его языке. Содержавшийся в Старобельском лагере бригадный генерал, руководитель обороны Львова во время германского наступления, Ф. Сикорский неоднократно обращался к советским руководителям, доказывая противоправность содержания участников обороны Львова в лагере. Командарму С.К. Тимошенко он напоминал, что город был сдан войскам Украинского фронта, несмотря на предложенные немцами в письменном виде выгодные условия капитуляции, поскольку поляки сочли предпочтительным иметь дело «с представителями государства, в котором, в противоречии к Германии, обязуют принципы справедливости по отношению к народам и отдельным лицам», что польские части исполнили приказ Верховного командования не считать Красную Армию воюющей стороной и свой солдатский долг борьбы с германским агрессором. Он просил соблюсти условия капитуляции, подписанной с участием представителей Тимошенко и согласованной генералом В. Лянгнером в Москве, и ускорить возвращение к местам жительства{75}. Маршал Шапошников переговорил с Ворошиловым и сообщил в НКВД, что Ф. Сикорский для них интереса не представляет и с его просьбами можно не считаться. Генерал писал и Берии, и Молотову, его письма проходили через руки Чернышова, Серова, Мехлиса, постоянно возвращаясь на усмотрение Сопруненко, который ничего иного не придумал как предложить изолировать автора от других военнопленных.

В начале января 1940 г. военный юрист, член Главного военного суда польской армии полковник Э.Ю. Саский и группа полковников обратились к начальнику лагеря с просьбой выяснить позицию советского правительства в отношении статуса задержанных: являются ли они военнопленными, арестованными или интернированными. Они поднимали проблемы соблюдения прав военнопленных — права обращения к посольству того иностранного государства, которое взяло на себя защиту интересов польских граждан, возможности действовать через Красный Крест, опубликования списка пленных, освобождения отставников, офицеров запаса, которые не были призваны и не участвовали в войне, старых и больных и т.д.

Вопрос об уточнении своего правового положения ставили и пленные офицеры Козельского лагеря{76}. Если бытовые вопросы решались на месте, то рассмотрения вопросов с правовой точки зрения не получалось. П.К. Сопруненко раздобыл текст Женевской конвенции, когда содержавшиеся в качестве военнопленных врачи поставили вопрос об освобождении в соответствии с ее положениями, но руководство НКВД дало ему разъяснение, которое он передал начальнику Старобельского лагеря: «Женевская конвенция врачей не является документом, которым вы должны руководствоваться в практической работе. Руководствуйтесь... директивами Управления по делам военнопленных»{77}. Судьба более чем 700 врачей должна была решаться одновременно с другими пленными на общих основаниях, поскольку они рассматривались как офицеры, а не как врачи. Между тем, подписываясь под международными конвенциями 1918 и 1932 гг., Советское государство официально признало, что персонал санитарных отрядов, транспортов и госпиталей не может рассматриваться в качестве пленных, но должен пользоваться покровительством даже противника и при первой возможности возвращаться на родину или отправляться в нейтральную страну.