Разум VS Мозг. Разговор на разных языках - Роберт Бертон

Вот вы стали признанным экспертом по ехидным комментариям, и вас пригласили обследовать молодого человека, который без видимых причин внезапно выдал пулеметную очередь ругательств в адрес своего босса. Он может потерять свою работу. Начальник отдела кадров уволит его, если это оскорбление было преднамеренным, но даст ему второй шанс, если будет установлено, что он «на самом деле этого не хотел», как сам молодой человек об этом заявляет. Используя свое мощное программное обеспечение, ваш сканер обнаруживает паттерн активации Г. Начальник отдела кадров давит на вас, спрашивая, означает ли это, что действия были намеренными. Вы отвечаете, что одним из отличительных качеств пассивно-агрессивного поведения являются преднамеренные вербальные оскорбления и следующие за ними уверения в отсутствие малейшего желания обидеть (именно из-за этого несоответствия между отрицанием намерения и нашим восприятием намерения пассивно-агрессивные личности так сильно сбивают нас с толку). На основании вашего предположения, что паттерн Г соответствует пассивно-агрессивному поведению и что оскорбления, наносимые этими людьми, вероятнее всего, намеренные, независимо от того, признают они свое намерение или нет, молодой человек был уволен.

От корреляций с паттерном активации мозга к прогнозам, основанным на убеждениях из области психологии, мы переходим незаметно. Вы приняли психологическое объяснение поведения – что пассивно-агрессивные личности намеренно отпускают оскорбительные комментарии – для того чтобы сделать вывод, что паттерн Г предполагает намеренность действий. Такие зацикливающиеся рассуждения неизбежны при изучении любого психического состояния, в котором намерение оказывается ключевой частью психического состояния. Самые крупные достижения нейробиологии в изучении психических состояний относятся к тем областям, где намерение не является основной их характеристикой. Страх – отличный пример. Мы можем устроить обширное исследование различных анатомических и физиологических компонентов страха, потому что нам не надо читать мысли и приписывать намерения. Реакции страха являются спонтанными и рефлекторными, они – часть эволюционно встроенной нейронной сети, обеспечивающей избегание опасностей. Аналогично можно изучать слуховое и зрительное восприятие – как у животных, так и у людей – без необходимости приписывать намерения восприятию. С другой стороны, невозможно представить себе надежные данные об альтруизме, щедрости, сострадании, правдолюбии, моральных суждениях и других сложных психических состояниях без определения стоящих за ними намерений.

Позвольте отметить, что я не критикую использование исследований поведения человека и животных как источника бытовых предположений о нашей природе. В действительности большая часть этой книги основана на опыте моего применения подобной информации для развития моих собственных взглядов на разум. Но я не предлагаю свое мнение как часть научного знания. Меня беспокоит, когда данные, полученные в результате наблюдений за поведением, преподносятся в качестве объективных доказательств наличия определенных психических состояний, вместо того чтобы честно описывать эти данные как детальные наблюдения, которые были сделаны с внешней (субъективной) точки зрения. Сколько бы мы ни знали, у нас нет оснований считать паттерн активации Г чем-то бóльшим, чем маркером генетической предрасположенности к повышенной раздражительности, наблюдаемой у людей с пассивно-агрессивным расстройством. Он может быть отражением базовой генетической предрасположенности к синдрому Туррета[48], которая не является достаточной для создания отчетливо выраженной клинической картины. В последнем случае будете ли вы по-прежнему считать ругательства молодого человека «преднамеренными»?

Понимание намерений – конечная цель любого серьезного подхода к разработке методов чтения мыслей. Чтобы знать, почему Х сделал Y, нам необходимо понять намерения Х. Если мы хотим знать, говорит ли Х правду, мы одновременно задаем вопрос, намерен ли Х говорить правду. Если Х говорит, что он не помнит, где был в ночь, когда застрелили миссис Джонс, мы, конечно, не можем знать напрямую, пытается ли он вообще вспомнить ночь, о которой идет речь. Вместо этого мы пытаемся определить, соответствует ли его поведение попыткам вспомнить. Наше субъективное чутье в отношении намерений задействуется, когда мы судим обвиняемых, решаем, намерен ли наш президент выполнить свои предвыборные обещания, или определяем, говорит ли правду сын-подросток, утверждая, что изо всех сил старается учиться. Несмотря на все устремления нейробиологов, объективное измерение намерений невозможно. Если вы член жюри присяжных, ваше окончательное решение в отношении преднамеренности деяний, а значит, и степени ответственности обвиняемого будет зависеть от истории поведения обвиняемого, которую вы сами себе расскажете.

Отсутствие подходящей животной модели – еще одно неотъемлемое ограничение научных попыток чтения мыслей. Поскольку животные не могут рассказать нам, что они думают и чувствуют, мы в конечном итоге основываем свои интерпретации их поведения на том, что их активность могла бы означать, если бы ее проявил человек. Если животное отдает часть своей еды своему голодному товарищу, мы можем рассмотреть это как стремление поделиться и свидетельство его способности к эмпатии, щедрости и состраданию. Мы читали об альтруизме китов и термитов. С моей точки зрения, совершенно правдоподобно, что киты учитывают нравственные последствия своих действий. Менее вероятным кажется, что термиты обладают такой же способностью к состраданию и долгосрочному планированию. Но моя интерпретация сама по себе является примером использования научных данных (количества нейронов у китов против количества нейронов у термитов, плюс различное отношение объема мозга к объему тела) для того, чтобы обосновать то, что является чистой воды домыслом. Не важно, насколько точно подсчитано количество нейронов, – без опроса каждого вида мы не можем знать того магического числа, которое переводит животное через грань самосознания, к обладанию сознанием и руководству намерениями. Любая попытка обосновать мои заключения, указывая на объем мозга, его архитектуру и/или анатомию, будет эквивалентом аргумента о веретенообразных нейронах, который мы уже развенчали как пример ошибочного способа размышлений о разуме.

Намерение не является точным термином. Как не является таковым целенаправленность. Подумайте о слизистой плесени. Если мы поместим ее на топографическую карту Великобритании, мы можем предсказать, что она будет последовательно воспроизводить очертание системы британских шоссейных дорог. В крайнем случае, я думаю, мы все согласимся, что поиск пищи является целенаправленным поведением. Мы также согласимся, что у слизистой плесени нет конкретного намерения разработать систему шоссейных дорог. Но стоит двинуться вверх по лестнице эволюционной сложности, такие решения будут даваться все труднее. Можем ли мы сказать, что у термитов нет намерения построить термитник, поскольку их мозг слишком мал, чтобы выполнять инструкции, и предположительно они не имеют сознательных желаний и намерений? Если отдельно взятый термит никогда не строил даже самой маленькой версии термитника, но всегда строил термитники в сотрудничестве с друзьями-термитами, включено ли намерение как-то в эту картину? И вновь мы возвращаемся к проблеме того, как объективно определить намерение на нейрональном уровне – будь то индивидуальный уровень или уровень группы термитов.

Другой способ размышления о проблеме различных уровней и проявлений намерений можно рассмотреть на примере сравнения двух медицинских диагнозов – нарушения развития и наркотической зависимости.

Понимание намерений – конечная цель любого серьезного подхода к разработке методов чтения мыслей

Синдром Лёша – Нихена – редкий генетический дефект Х-сцепленного гена, характеризующийся пониженным уровнем или полным отсутствием определенного фермента, задержкой двигательного развития, умеренной умственной отсталостью и нанесением больным повреждений самому себе. Если соответствующим образом не ограничивать страдающих этим синдромом детей, они будут проводить большую часть своего бодрствования, кусая и жуя собственные губы и кончики пальцев [170]. Как вы будете классифицировать такое поведение с учетом очевидной генетической предрасположенности к нему? Откусывание пальцев невозможно рассматривать как серию случайных двигательных актов, если это общее характерное поведение при определенном типе генетического нарушения. Если это поведение не случайное, то как его называть? Намеренным? Целенаправленным? Непроизвольным? Целенаправленным, но непроизвольным? Что бы мы ни решили, это зависит от того, какое определение мы дадим намерению, целенаправленности и волевому акту, и от меры, в которой мы ограничиваем эти понятия сознательными состояниями разума. Что, если ребенок знает, что будет наказан (ограничен в движении для большей безопасности), но «не может справиться с собой»? (Некоторые утверждают, что взрывы сквернословия, наблюдающиеся иногда при синдроме Туррета, попадают в эту общую категорию: намеренные, но выполняемые для удовлетворения неконтролируемой силы желания.) Я подозреваю, что большинство выберет некоторую промежуточную интерпретацию: что поведение является и непроизвольным, и намеренным – в том смысле, что мозг посылает нам конкретные двигательные импульсы с закодированным намерением кусать пальцы.