Формула мудрости - Давид Иосифович Гай
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заседания проходили по-разному. Иногда спокойно, иногда вскипали страсти и полемика достигала критической точки. Чаплыгин выглядел островком спокойствия и мудрой проницательности среди бушующей стихии. Он никого не останавливал, давал всем желающим выговориться до конца.
Демократизм сказывался и в приглашении сотрудниов на работу в ТГ. Для Сергея Алексеевича не существовало никаких «привходящих» моментов. Главный критерий, по которому он оценивал людей, — их способности и преданность науке. Совершенно незнакомые люди, видевшие его впервые, получали от него поддержку, коли того заслуживали представляемые ими научные изыскания.
Владимир Васильевич Голубев, «чистый» математик, после защиты магистерской диссертации и поездки за границу оказался в Саратове. Здесь он начал заниматься аэродинамикой и написал книгу по теории крыла в плоскопараллельном потоке. Тогдашняя обстановка в Саратовском университете оказалась крайне неблагоприятной для Голубева, и он вынужденно уехал в Москву. Судьба свела его с Сергеем Алексеевичем. Тот ознакомился с рукописью книги Голубева, дал ей ход и немедля пригласил ее автора на работу в ТГ. Голубев стал ближайшим помощником Сергея Алексеевича, приняв на себя большинство организационных функций, дабы разгрузить руководителя группы.
Когда говорят «большой ученый», то обычно подразумевается знак абсолютного равенства между научными достижениями этого человека и его личностными качествами. И то, и другое представляется одинаково значимым, ярким, внушающим уважение. Между тем сплошь да рядом это далеко не так. Обратимся снова к такому авторитету, как П. Л. Капица. По его трудно оспоримому мнению, «гениальных ученых мало, но еще реже гениальный ученый совмещается с большим человеком».
Если это действительно так, то надо признать, что Сергей Алексеевич Чаплыгин относился именно к тому редкому, по мысли Капицы, типу ученых, которых отличало как раз счастливое сочетание огромного таланта с глубокой человечностью и высочайшей порядочностью.
Этим, естественно, и объясняется то исключительное влияние, которое он оказывал на своих более молодых коллег и особенно на участников его знаменитых семинаров. Само его присутствие на семинарах, даже молчаливое, возвышающе действовало на их участников. При Чаплыгине, по свидетельству тогдашних участников семинаров, были абсолютно невозможны пустопорожние разговоры, не говоря уже о самих докладах и сообщениях — здесь допускался только самый высокий научный уровень, никакой другой просто не мыслился. Благодаря этому уже тогда было ясно, что ТГ (теоретическая группа), объединившая многих исключительно одаренных и бескорыстно преданных науке исследователей, задавала тон в становлении молодой советской науки — той ее отрасли, которая связана с механикой. У М. В. Келдыша были все основания спустя много лет сказать, что ТГ была главным центром развития советской механики (см. «Вместо заключения»).
Уже отмечался уникальный процесс восприятия Чаплыгиным научных сообщений коллег, когда всю получаемую информацию он мгновенно переводил в математические представления. С новой силой это проявилось на семинарах ТГ.
Грузно, по-стариковски сев за стол, Сергей Алексеевич обычно произносил: «Ну что ж, начнем» — и через несколько минут закрывал глаза, будто засыпая.
Но достаточно было докладчику в чем-то ошибиться, как глаза Чаплыгина открывались и сразу же следовало замечание, попадавшее в точку, наводившее порядок в докладе».
«Чаплыгин мог не глядеть на доску, где выводились формулы, но потом каким-то сверхъестественным чутьем угадывать, где в них напутано, — говорил В. С. Ведров. — Вспоминаю такой случай. Когда в ЦАГИ начались исследования по флаттеру, у нас завелась одна малопривлекательная личность. Занимаясь флаттером, этот, с позволения сказать, ученый для получения нужных ему результатов произвольно менял данные эксперимента, математические знаки и т. д. Решили устроить публичный разор его «деятельности». Он бойко начал писать формулы. Сергей Алексеевич в это время вполголоса разговаривал с Некрасовым, отвернувшись от доски. Вдруг он пристально взглянул на аспидный прямоугольник и громко сказал:
— Позвольте, а куда пропали эти члены?
Он назвал их и резюмировал: — Уравнение неверно».
И еще одна черта руководителя ТГ бросалась в глаза. Как человек и ученый, он весьма ценил в жизни и науке ясное, точное, определенное. Все иное вызывало в нем осуждение, порой резкое.
«В одном из своих первых докладов на семинаре я, помнится, остановился на свежем, тогда еще широко не используемом понятии числа Рейнольдса, — рассказывает Л. Г. Лойцянский. — Встал вопрос о выборе масштаба в этом критерии подобия двух потоков — лабораторного и натурального. Я утверждал произвольность выбора длины, а в полемическом запале договорился до того, что это может быть любая царапина на корпусе самолета, лишь бы ей соответствовала сходная царапина на модели.
Сергей Алексеевич рассердился на такое мое легкомысленное теоретизирование.
— Если это так, как вы утверждаете, само понятие рейнольдсового числа лишается всякого научного смысла! Нужно выбрать в числе Рейнольдса не просто «любую длину», а лишь характерную для самолета, например хорды крыла...
Для меня это стало хорошим уроком».
Открыто называя ошибки коллег, Чаплыгин столь же открыто признавал и собственные промахи, к слову сказать, крайне редкие. В такие мгновения он очень смущался. Его искренность подкупала.
Он не любил спорить, доказывая свое, не говоря уже о подчеркивании какого-либо превосходства. Если он был в чем-то убежден, а оппонент не хотел этого признать, Чаплыгин «не давил» на него, не прибегал к дополнительным аргументам. Он просто отходил в сторону. Истина, ведомая ему, не требовала продолжения спора, в котором уже ничего не могло родиться. Правда, спорили с Сергеем Алексеевичем мало, признавая его огромный научный авторитет.
Зато между собой полемизировали яростно, тем не менее редко выходя из рамок научной дискуссии. Порой доклады прерывались. Происходило это ввиду обнаружения в них явных несоответствий. Однажды делал сообщение Д. Ю. Панов. Он вывел приближенное решение, основываясь на некоем математическом положении.
Мстислав Всеволодович Келдыш убедительно доказал наличие противоречия в логике рассуждений Панова. Тот поблагодарил Келдыша и прервал доклад — в продолжении его не имелось смысла.
Терпеть не мог Чаплыгин выскочек, задавак, хвастунов. К таким относился без всякого снисхождения. По натуре прямодушный, Сергей Алексеевич откровенно высказывал то, что думал, часто в резкой форме, не заботясь о создаваемом впечатлении. Хорошо распознавая людей, он обращал острие критики против тех, кто этого заслуживал.
Уважение к Чаплыгину в среде ученых, и прежде всего в ЦАГИ, было безграничным. Для тех, кто помоложе, он был живым классиком, олицетворением связи прошлого с настоящим, научных идей и традиций механики, получивших новое развитие. В. С. Ведрову запомнился такой эпизод, относящийся уже к 1939 году. Как-то он сидел в кабинете В. В.
