«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978) - Райс Эммануил Матусович

У Некрасова другое — у него «чистого золота» нет. Он срывается даже в своих наилучших вещах — из него невозможно выделить ничего целиком. У него нет ничего, за что ему можно было бы простить эту пошлятину, его злободневные куплетики кукольниковского пошиба, его небескорыстную тенденциозность, его чересчур далеко идущую безвкусицу (примеры — сплошь, но даже в его лучших вещах, как «Маша», «Убогая и нарядная», как в его фельетонах о петербургских морозах (м. б., лучшее у него) или в «Железной дороге»). Я не враг поэту, который нас хлещет по морде жесточайшим образом (пророк Иеремия в Библии), но пусть это будет нагайкой, а не дурно пахнущей тряпкой, измоченной даже не в откровенной гадости (что можно бывает простить как озорство), а в дешевых духах, потому что Некрасов безнадежно безвкусен и этим портит даже свой накал. У него розовая водичка слишком часто тушит самый подлинный огонь.

То же, что я Вам не дам — это «фальшь до мозга костей». Вы ее объявили «ужасающей несправедливостью». Меня удивляет: неужели Вы Некрасову верите? Ведь он весь (если бы только истерика, то полбеды, и там я его даже люблю) — поза, трепло, демагогическое дешевое милюковское завывание. Его «народный» язык… так разве это его язык? Ведь это сплошная ложь и фальшь («Кому на Руси жить хорошо», но и во многом другом). И он так изолгался в языке, что даже его стихи, написанные нормальным для него языком (слащавейший и лживейший декабристский «Дедушка» и оных же супруги в «Русских женщинах», bluff которых понял даже Д.П. Мирский[239]), или, скажем, «Мороз красный нос» — так и трепещут на границе лжи, потому что, в конец демагогически изолгавшись, он даже уже потерял сам ощущение, каким он языком пишет: своим ли, среднего интеллигента того времени или «народным». Это хуже Кольцова! Ведь Кольцов-то был не виноват, что родители его ничему не учили, он-то был добросовестен. Тут мне не удержаться от хоть двух примеров: А) в «Железной дороге» — «А по бокам-то все косточки русские». Это, конечно, не потому, чтобы рифмовать с «насыпи узкие». Рифмовать-то, черт, он умел, да еще как! Это чтобы… вызвать у читателя жалость к рабочим-строителям железнодорожной насыпи! Чтобы ударить по национальной струнке тоже. Да ещеякобы «народ так говорит». Дальше, в фальши, пойти некуда. А ведь это одна из вершин Некрасова! В) В «Кому на Руси» баба оплакивает умершего ребенка и говорит об его гробе: «окошки не прорублены, стеколушки не вставлены». Метафора гроба как избы без окон и дверей и проч., пожалуй, даже не лишена силы. Но ему понадобилось, демагогии ради, «выражаться» как настоящая крестьянка. Вот он и влип. Эти «стеколушки» на 10 аршин воняют не лишенным лингвистической ловкости интеллигентом. Слыхали ли Вы, когда-нибудь, у настоящих крестьян такие выражения? И так у него сплошь. Я и не стану отрицать, что в кои веки может случиться, чтобы лингвистически одаренная крестьянка (такие бывают) так выразилась. Но у него это сплошь. И как Вы не ощущаете, что это фальшь?

Кстати, за любые указания «изумительных мест» буду Вам благодарен (у меня трехтомник Чуковского, в «Библиотеке поэта», большая серия[240]) — их немало цитирует и Чуковский, и знаю и я, но… никогда это не переваливает за 4 строчки подряд, после чего следует очередной шотландский душ безвкусицы и (или) фальши, способной потушить любой «пожар».

Впрочем — Вам хорошо. Вы — в «хорошей компании». Не только Белый, но и Розанов, и Мережковский, и даже Гиппиус. Когда я ей как-то сказал прибл<изительно> то, что пишу Вам теперь, она мне ответила: «Ну да, это Вы так говорите, потому что Вы еврей» (вряд ли она это писала, потому что не любила считаться антисемиткой, хотя холодок у нее все-таки был). Но почему же еврейство мне не мешает понимать (в какой-то мере) и признавать и Державина, и Пушкина, и Тютчева, и Лермонтова, и Анненского, и Блока с tutti quanti[241], а вот именно Некрасова — нет? На это она ничего возразить не могла, хотя и обладала редким даром реплики.

Очень буду рад и «изумительным Вашим местам», и любым дополнительным выражениям и заранее предвкушаю удовольствие от устного обсуждения с Вами этого вопроса, с книжкой в руках, но все-таки пока — пусть меня ругают — есть какая-то правда и в том остром ощущении фальши и безвкусицы Некрасова, которое живет во мне. Ведь иначе откуда бы оно взялось? И… я не один. Есть другие, больше моего смыслящие в русской литературе, которые тоже Некрасова не любят: см. первое издание книжки Чуковского о Некрасове[242]. Он вынужден был изъять все враждебные Некрасову высказывания изо всех последующих изданий своей книжки.

Кстати, просьба к Вам: если это издание имеется где-нибудь в Ваших библиотеках, буду Вам очень благодарен, если Вы мне вышлете фотокопию тех 5–6 страниц, где Чуковский приводит высказывания русских писателей о Некрасове. Она была у меня до войны, но ее сперли гитлеровцы. А теперь в Париже нигде этого издания не найти.

Если Вам для дела — то охотно готов Вам поискать нужную справку у Гонкуров. Но… как это сделать? Эти господа настрочили томов 30, если не ошибаюсь, или даже еще больше. В библиотеках они, конечно, имеются. Но их никто не читал. И где взять время, чтобы просмотреть целых 30 (или больше?) томов нудного безнадежно одряхлевшего чтива? Бесполезно обращаться даже к образованнейшим французам, потому что Гонкуры умерли давно, полно и прочно. Что же касается «гонкуровской академии», то дело вот в чем: эти господа были богаты и оставили крупную сумму на присуждение ежегодных премий за романы начинающих авторов. Они и назначили первых 10 членов этой «академии», которая потом пополнялась кооптацией. И вот они уже с конца прошлого века каждый год собираются в одном тут роскошном ресторане и выдают по премии, которая, вследствие обесценения франка, стала чисто символической. За все свое долгое и бесславное существование эта «академия» только 2 раза не ошиблась: раз насчет Марселя Пруста, которого назвал им все-таки понимавший дело Леон Додэ, и еще Мальро — бывшего министра, достаточно хваткого карьериста, для того чтобы получить и эту премию. Все остальные «премианты» один бездарнее другого, и их обычно забывают сейчас же потом. Смысл этой «академии» чисто великосветский, а отнюдь не литературный, об их «ужине» пишут газеты, и эта премия несколько увеличивает продажу книжки скучающим дамам. Считается «модным» иметь у себя экземпляр такой премированной книжки. А насчет чтения писаний основателей премии — то это не работа великосветских старых дев и говорящих в нос снобов, эту премию выдающих, чтобы копаться в скучной книжной пыли. Если хотите попробовать — я постараюсь отыскать для Вас адрес кого-либо из них. Но скорее всего, что такой господин (или дама) даже не соблаговолит ответить на наше к ним письмо.

Насчет стиха Маяковского, я, видно, плохо выразился: я вовсе не претендую, что его силлабический стих «правилен». Но я заметил — и это ясно — что большинство его расположенных хитроумнейшими лесенками стихов на самом деле сводятся к четырестишиям, рифмуемым авав, и изредка к пятистишиям аваав. Бывают и просто отдельные «хвостики», вообще ни с чем не рифмующиеся, которые можно приписать скорее небрежности, чем новаторству. Вам, верно, случалось Маяковского слышать. Так Вы, верно, помните, что в его чтении лесенка передавала разные паузы, градации и т. д. и имела смысл как указание для чтения. Но после его смерти — я не понимаю, почему не печатать его стихи так, как они на самом деле написаны, т. е. вовсе не верлибром, а… ну, если хотите, неправильным силлабическим стихом.

Я не утверждал, что «верлибр силлабичен» (хотя это бывает, если считать силлабикой все, что не тоника), а что Маяковский разрешал себе вольности с силлабическим стихом. Но настоящего верлибра я у него не помню (кажется, что-то было, раз или два, в самом начале). Пока единственный крупный русский верлибрист — Хлебников.