Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками - Алексей Самойлов

– До нового набора в «Щуку» оставался почти год. Чем Вы его заполнили, помимо строительства клуба на станции Катуар?

– Я разузнала, что самый лучший в Москве коллектив художественного слова – это студия при Клубе медработников на Герцена (там сейчас театр «Геликон опера») и что Нина Адамовна Буйван, бывшая актриса МХАТа, ведет набор в студию.

Звездой нашего коллектива был Саша Калягин. А я с удовольствием выступала в амплуа травести, хотя и считала себя трагической актрисой. Калягин тогда подражал Райкину. Мы разыгрывали скетчи. Я читала фельетоны, а Калягин – «Войну и мир». Мы собирали полные залы. Работали с подлинным волнением. Эта самодеятельность была покруче профессионального театра.

– И Ролан Быков, и Алла Демидова в Москве, и Сергей Юрский у нас в Питере начинали в самодеятельных студенческих театрах…

– Ну да, ну да… Нина Адамовна никогда не приходила на занятия в затрапезе – всегда одевалась очень парадно, с неизменным белым воротничком. Мы все трепетали. Я тогда ужасно обиделась на Сашу Калягина. Он сказал: «Лена, тебе нужно петь». Калягин был первым, кто сказал мне это.

Очень помог мне на первых порах и Ролан Быков, он готовил со мной «Сказку о дожде» Беллы Ахмадулиной. Быков объяснил мне, что значит для актера микрофон. «Это, – говорил он, – как крупный план в кино: обнаруживает тончайшие вещи, которые актер или может, или не может сделать. Крупный план в кино – это очень ответственно. И работа с микрофоном – не менее ответственное и тонкое дело».

Тень звука

– Ну а в Щукинское училище Вы в конце концов попали?

– Я – как Буратино, который шел в одну школу, а пришел в другую. Чтобы как следует подготовиться к поступлению в Щукинское училище, одна из моих новых подруг посоветовала позаниматься в эстрадной студии режиссера Сергея Андреевича Каштеляна. Я пришла туда показываться, читала что-то, а Каштелян спросил: «А петь-то вы можете?» И я запела: «Куда бежишь, тропинка милая…» Каштелян прервал мое пение: «Мы можем вам аккомпаниатора дать».

Я воспротивилась: «Ни в коем случае. Мне очень трудно с аккомпаниатором». И пою себе. А Кирилл Дмитриевич Акимов, мой будущий муж, сел к инструменту и два последних куплета тихонечко мне подыграл.

Сергей Андреевич начал уговаривать меня поступать в училище циркового и эстрадного искусства. А я в детстве мечтала быть укротительницей животных, и манеж – это же так романтично (ну, чистый Буратино!), и подумала: «Год я по занимаюсь в цирковом, а потом подамся в Щукинское», тем более что в цирковом были педагоги из «Щуки». И я поступила на эстрадное отделение циркового училища.

Для меня все это было очень интересно. Я не столько сама что-то брала, сколько ротозейничала, смотрела, как работает основное отделение, цирковое. Занималась я чтением, потом появились песни, счастливая возможность сразу записаться на Всесоюзном радио.

– Вы были совершенно непохожи ни на кого. Не помню уж, кто сравнил начинающую Елену Камбурову с Эдит Пиаф…

– Меня называли тогда «дизёз» – по-французски это значит «рассказчица». И, главное, все внушали мне, чтобы я ни в коем случае не занималась вокалом, так как это только повредит моей индивидуальности. Меня в училище сразу начали вести как певицу, а я сбегала с уроков вокала и просила директора училища: «Освободите меня от уроков вокала, я не собираюсь быть певицей».

Чуть позже я все-таки начала заниматься вокалом, иногда и сейчас занимаюсь. И тем не менее, я пришла к тому, что в работе с микрофоном можно позволить себе абсолютно невокальные краски. Да, с точки зрения педагога по вокалу, это не пение, но все же способ выражения эмоций – как в кино (помните сравнение Ролана Быкова?) крупный план, позволяющий выразить эмоции очень крупно и совсем негромко.

Для меня большим уроком был фильм Сергея Бондарчука «Война и мир». Там чрезвычайно выразительно дан шепот Наташи – о, какой это крупный план!..

И вот появилось бестембровое пение. Я называю его «тень звука», оно дорогого для меня стоит. Многих певиц как бы филармонического плана, исполняющих романсы или какие-нибудь баллады, я просто не могу воспринимать: у них нет интонационного тонкого языка.

Это не значит, что я не люблю голосовое пение. Я только говорю о тех красках, которые были наработаны мною за долгие годы, – их подсказали мне сами песни. Этому меня никто не учил, я сама себя научила.

Леонид Енгибаров

– Когда Вы «ротозейничали», кто на манеже поразил Ваше воображение?

– Человек по имени Леонид Енгибаров. Он был на два курса старше меня. Все студенты говорили: «О, Леонид Енгибаров, это надо видеть». Я видела его бесподобные пантомимические спектакли.

А познакомил нас за кулисами цирка Ролан Быков. И совершенно неожиданно для меня Леня там же, за кулисами, предложил: «Давай попробуем сделать вместе программу…» Дал мне свой адрес, пригласил в гости. Я пришла, познакомилась с его мамой – они жили в деревянном домике недалеко от телевидения, от Останкино, и Леня говаривал: «Я – сторожевой пес Останкино».

Мы начали обсуждать нашу совместную программу за двадцать дней до его ухода: у него оторвался тромб, и всё…

Леня был удивительный человек. Садился в машину и спрашивал таксиста: «Вы знаете меня?.. Нет?! Я – народный артист Леонид Енгибаров, я – лучший клоун мира», что в его устах звучало обескураживающе трогательно, по-детски. В нем сохранялось столько детского, непосредственного, чистого.

Он чувствовал, что больше тридцати семи лет не проживет, и все свои последние двадцать дней говорил об этом. И еще говорил: «Я – гений. Понимаешь, я совершенен в своей работе. То, что делаю, я делаю «от» и «до»».

Все чувствовали себя в то лето, в июле семьдесят второго, отвратительно: стояла страшная жара, сушь, в Подмосковье горели леса и торфяники, в городе нечем было дышать. А Леня, хоть и был в отпуске, репетировал в Театре эстрады новые сольные концерты, готовил новые номера. Один из них показал мне: тело параллельно полу держится на одной руке, вторая рука козырьком у лба – тогда этого никто не делал.

Я – абсолютно непьющий человек, и не очень понимала, когда Леня говорил: «Я немножко выпил вчера, но вроде обошлось…»

…Мы вместе пошли на день рождения к Евстигнееву, там Леня очень серьезно выпил, потерял ключи от дома, но ключ от моей квартиры открыл его дверь. Мы оставили Леню одного. Я еще подумала: «Чего это он так?» А через день его не стало…

Фаина Раневская

– Так Вам на манеже и не пришлось поработать?

– Почему же? Когда я заканчивала второй курс циркового училища, наш педагог, актриса ТЮЗа Татьяна Ивановна Булкина, предложила мне роль донны Роситы в спектакле по одной из пьес Федерико Гарсия Лорки. Спектакль шел в манеже, и в своем монологе: «Ах, какая ночь душистая разлилась по нашим крышам», я на весь манеж выдыхала: «Ааааах!..»

Булкина предложила мне прочитать «Нунчу» из горьковских «Сказок об Италии». Я взялась за нее без энтузиазма: «Да ну, это про любовь…», а я считала себя таким гражданским человеком. Но все же подготовила «Нунчу», стала ее исполнять. И когда поехала куда-то с коллективом радиостанции «Юность» и прочитала «Нунчу», радийщики решили, что ее надо непременно записать. Они сделали интересное музыкальное сопровождение, там были и песни…

Как-то прихожу на радио, а мне дают письмо от Фаины Георгиевны Раневской, начинавшееся с фразы: «Никогда не писала на радио…» Письмо – с самыми высокими словами. Для меня услышать, прочитать их – было абсолютным счастьем. Но поначалу до меня так медленно доходили похвалы из письма Раневской, все происходящее казалось нереальным, похожим на чей-то розыгрыш. Мне даже в голову не пришло позвонить ей, спросить, действительно ли она это написала, поблагодарить…

– В книге Алексея Щеглова о Раневской приводится дневниковая запись великой артистки об этом письме: «Талантливая Елена Камбурова. Услыхала ее однажды по радио, и я туда писала о ней с восхищением. Ее преследуют за хороший вкус»… Расскажите о Вашем знакомстве, дружбе с Фаиной Георгиевной.

– Фаина Георгиевна приехала на гастроли в Ленинград и включила в гостиничном номере радио в тот самый момент, когда я начала читать «Нунчу»… Ну все-таки судьбе или случаю (уж не знаю, как назвать) было угодно, чтобы мы встретились.

Появился один человек и говорит: «Я еду сегодня к Раневской. Хочешь посмотреть, как она живет?»

Раневская обычно говорила: «Я страшна в гневе». И нас она встретила без всяких любезностей. Первое тепло пошло, когда она спросила моего спутника: «А это кто?» Я назвалась и, в свою очередь, спросила, писала ли она письмо о моей «Нунче» на радио.