Отель на краю ночи - Евгения Грановская

– Сообщите, пожалуйста, ваши имя и фамилию – я запишу в журнал.

Крушилин улыбнулся.

– Крушилин я. Павел Андреич.

– Возраст?

– Сорок. Ну, то есть… сорок два.

Медсестра вписала данные в журнал. Затем снова подняла взгляд на Крушилина и осведомилась:

– Раньше принимали радоновые ванны?

Крушилин покачал головой:

– Нет.

– Сейчас пройдете в раздевалку и разденетесь. Потом проходите в бокс с ванной. Когда ляжете, опустите железную крышку. Вы ее сразу увидите.

Крушилин бросил взгляд на декольте медсестры, ухмыльнулся и осведомился:

– Как раздеваться? До трусов? Или трусы тоже снимать?

– Снимать, – игриво ответила медсестра. – Дверь в раздевалку прямо по коридору. Можете идти.

– А вы, значит, позже подойдете? – прищурился Крушилин.

– Я подойду, чтобы узнать, как у вас дела, – ответила медсестра и поправила белокурый локон, выбившийся из прически.

– Смотрите – не обманите.

Крушилин рассмеялся и двинулся к зеленой двери раздевалки. Уходя, он успел заметить, что на одной из щиколоток медсестры блеснул тонкий золотой браслетик.

«Ишь ты!» – подумал Павел Андреевич.

В раздевалке он скинул пиджак, стянул футболку, встал перед зеркалом и окинул взглядом свою мощную фигуру. Толстая, как у быка, шея, огромные бицепсы, широкая, поросшая темной шерстью грудь. В свои сорок два он все еще обладал железным здоровьем и был силен как медведь. Вот только похмелья с каждым годом становились все сильнее и сильнее.

– Пить, что ли, бросить? – задумчиво проговорил Крушилин и почесал пальцем переносицу.

Вздохнув, Павел Андреевич отвернулся от зеркала и снял брюки вместе с трусами. Затем, больше не глядя в зеркало, вышел из кабинки.

Медсестры в боксе не было. Увидев узкий коридорчик, проходящий мимо боксов, отделенных друг от друга металлическими перегородками, Павел Андреевич понял, что коридорчик этот, судя по всему, ведет в тот самый кабинет, который он покинул пять минут назад.

Забравшись в ванну, Крушилин испытал настоящее наслаждение. Вода была не горячая, не холодная, как раз то, что надо. Павел Андреевич поудобнее устроился в ванне и накрыл ее сверху железной, выкрашенной в белый цвет, крышкой. Петли тихо скрипнули, и на поверхности осталась лишь косматая голова Крушилина.

– Сколько лежать-то? – крикнул он, повернув голову в сторону кабинета.

Ответа не последовало.

– Ну ладно, – пробормотал Павел Андреевич, – когда надо будет, сама придешь. И чего в ней целебного, в этой воде? Вода как вода, даже не пахнет ничем. Хоть бы пузырей подпустили для форсу.

Положив кудлатую голову на край чугунной ванны, Крушилин прикрыл глаза. Ему вдруг вспомнилось лицо жены. Что бы она сказала, если бы узнала о его вчерашних проказах? Да ничего. Просто покачала бы головой и вздохнула. И этот вздох резанул бы Крушилина по самому сердцу.

Вспомнив жену, Павел Андреевич вспомнил и сына. Взгляд у Даньки точь-в-точь как у матери. Посмотрит вот этак – и вся прыть, весь задор, вся молодецкая удаль улетучивается из груди и головы Павла Андреевича.

– Веревки из меня вьет, – недовольно проворчал Крушилин, не открывая глаз. – Весь в мать.

Павел Андреевич любил сына, но не понимал его. Иногда он с сожалением думал о том, что сына у него вроде как и нет. Ведь сын – это твое продолжение. Это ты сам, маленький ты, который заново начинает жить. Однако, глядя на Даню, Крушилин не видел в нем себя.

Вот и сейчас Павел Андреевич вспомнил тощие плечи сына, вспомнил его тонкую шею и с досадой пробормотал:

– Не крушилинская порода.

Теплая вода, дающая грузному телу Павла Андреевича ощущение невесомости, действовала усыпляюще. Павел Андреевич совсем уж было задремал, как вдруг услышал странный звук, донесшийся из кабинета медсестры. Словно кто-то стукнул чем-то твердым по полу.

В звуке этом не было ничего пугающего, но сердце почему-то забилось быстрее. Он открыл глаза и замер, прислушиваясь. Спустя несколько секунд звук повторился.

На этот раз Крушилин услышал его совершенно отчетливо, и звук этот показался ему странно знакомым. На душе у Павла Андреевича стало неспокойно. Причину своей тревоги он понять не мог и от этого занервничал еще больше.

В памяти вдруг всплыло далекое, почти забытое воспоминание. Комната в деревенском доме, дощатая белая дверь… Крушилин приподнялся в ванне.

– Эй! – крикнул он, вытянув шею. – Эй, сестричка!

Медсестра не отвечала. И снова этот странный звук – дум-тум… Словно в пол ткнулось полено или… Крушилин обмер. Деревянная нога!

Павел Андреевич побледнел, но взял себя в руки и тряхнул головой – да нет, ерунда какая-то. При чем тут нога? Нет здесь никакой ноги! И ему, Павлу Андреевичу Крушилину, уже не шесть лет. Он давно уже не тот маленький мальчик, который просыпался среди ночи от кошмарного сна и, потея от страха, смотрел на дощатую белую дверь, ожидая, что вот сейчас она откроется и в комнату войдет…

«Дум-тум», – опять донеслось со стороны кабинета.

Сердце Павла Андреевича екнуло. Он сглотнул слюну и с усилием отвел глаза от коридора. Взгляд его упал на что-то темное, лежащее на полу между ванной и металлической перегородкой. Это был длинный предмет, накрытый широкой черной клеенкой.

Крушилин вытянул голову, силясь разглядеть предмет получше.

И вдруг его прошиб пот. Из-под клеенки – несмотря на тусклый электрический свет, он видел это совершенно отчетливо – торчали женские ноги в белых босоножках и край медицинского халата. Узкие ступни, аккуратные пальцы с ногтями, выкрашенными красным лаком. На левой щиколотке поблескивал тонкий золотой браслетик.

– Что за…

Крушилин уперся снизу ладонями в железную крышку и хотел откинуть ее, однако услышал лишь легкий скрип. Крушилин снова ударил снизу, но крышка только вздрогнула. Заперта! Черная, душная волна паники захлестнула Павла Андреевича.

Внезапно свет в боксах и в коридорчике погас, и в следующую секунду до настороженного слуха Крушилина опять донесся отвратительный звук.

Дум-тум… Дум-тум…

Звук стал громче, и Крушилин с ужасом осознал, что он приближается. Детские страхи всколыхнулись в его душе, как осадок в дрогнувшем стакане.

Дум-тум… Дум-тум… Дум-тум…

Теперь уже Павел Андреевич не сомневался, что кто-то медленно движется по коридорчику. Крушилин заметался, забился в ванне, пытаясь откинуть железную крышку. Однако петли заклинило, и все его попытки справиться с крышкой оказались бесполезными.

И тут Павлу Андреевичу вспомнился давний стишок.

С мертвым лицом, с деревянной ногойСтрашная ведьма идет за тобой.Дверь открывается… Поздно орать.«Здравствуй, гаденыш. Пора умирать!»

Крушилин обмер от ужаса. Воображение нарисовало ему морщинистое, мертвенно-бледное лицо с большим, крючковатым, покрытым бородавками носом, тонкие запавшие губы и четыре желтоватых собачьих клыка, торчащие изо рта, как кривые гвозди.