Праздник заклятий. Размышления о мезоамериканской цивилизации - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Мужчины целыми часами сидят в тени, пьют «священное вино бальче» из коры одноименного дерева со слабыми наркотическими добавками, баночное пиво или палому — смесь анисовой водки с водой. Рядом под навесом, крытым пальмовыми листьями, радиоприемник, дребезжа, наяривает лихую колумбийскую кумбию. Чуть поодаль в тенистом переулочке стоит старик в белой пижаме и выводит на уастекской скрипке тоненькую мелодию, впрочем, никто его не слушает. Порой музыка отдаляется, скрипка замолкает, женщины перестают работать, и тогда слышится странное поскрипывание, шелест, может, так шумит свет… Солнце тихо садится в красный туман над копаловой рощей.

Когда смеркается, люди направляются к дому Сегундино Коха, прихватив с собой глиняные плошки. Образуется целое шествие, несколько беспорядочное и пьяноватое, а впереди бегут оголодавшие псы. Все движутся к церкви, с ними даже небольшой оркестр: скрипка, гитаррон — огромная мексиканская гитара — и большой барабан. Старики шествуют впереди, все в белом, в сандалиях из сизаля.

Босоногие юноши вступают в храм. Они принесли плошки с мясом, похлебкой из тыквенных семечек и тортильями и теперь ставят их перед главным крестом, окутанным вышитым покрывалом. Слева от крестов — пустое кресло, украшенное цветами гибискуса. В церкви царит густая темень, дым копала делает ее еще непроглядней. Огоньки лампад в потемках мерцают красным, словно собачьи глаза. Коленопреклоненные мужчины, женщины и дети шепчут молитвы, раскинув руки крестом. Их шепот уплотняется, набирает силу, становится мощным, как порывы ветра, и тяжелым, словно гром. Священник стоит перед самым большим крестом, закутанным в покрывало. Сам настоятель тоже облачен в длинную рубаху, расшитую красными цветами. Он говорит с крестом, который высится над ним, словно великан, обращается к статуям, одетым в голубые и пурпурные наряды. Затем преклоняет колени перед пустым троном. Те из прихожан, что принесли плошки с едой, поочередно наклоняются над коленопреклоненными старцами, что-то шепчут им на ухо, какое-то тайное послание. Может статься, все свершится этой ночью. Быть может, именно сегодня владыка должен вернуться: задрапированный в циновку, он появится на центральной площади селения. И тогда Стражи вновь возьмутся за оружие (а на вооружении у них однозарядные ружья, проданные англичанами из Белиза) и освободят майя-крусоб — «крестовых майя» — от гнета уачей, то есть мексиканцев.

Люди выходят на площадь перед храмом. Там уже собрались все селяне, к ним присоединились жители Кинтаны-Роо, пришедшие из Тулума, Чанкаха, Тишкакаля, Шхасиля, Тиосуко. Усевшись в тени хлопкового дерева, они ждут. Некоторые продолжают пить свое пиво и палому. Раздается детский смех. Чересчур нервный петух прокричал невдалеке, да так резко, будто ворон каркнул.

Сумерки внезапно сменяются полной темнотой. Ночное небо — черное, блестящее, ледяное. При свете костров через площадь проходят молодые люди из числа Стражей, неся освященную пищу для большого причастия. Очень сладкие тортильи и неимоверно острая похлебка из тыквенных зерен, обжигающая, словно касание языка ягуара. Звучит музыка, взрываются несколько петард, от грохота которых, быть может, екает сердце старого Сегундино. Наверное, он вспоминает об Отделившихся, до которых войска генерала Браво так и не смогли добраться — не пробились сквозь лесную чащу. А может, ему слышатся последние слова Хуана де ла Крус Сеха, завет, что он продиктовал своему секретарю по имени Юм Поль Итца накануне падения города Чан-Санта-Крус (ныне это Филипе-Каррильо-Пуэрто):

«Есть еще одно, что я должен вам сказать, дорогие мои христиане, жители наших селений. Смотрите, каким я стал: тенью дерева, не больше, вы все, взрослые и дети, можете видеть меня таким, а кроме вас и те, кто считает себя выше других, ведь мой Господь не поставил меня рядом с богатыми, Господь мой не к генералам и военачальникам направил меня, не к тем, кто говорит, что у него много денег, или к тем, кто называет и мнит себя людьми достойными и могущественными, но указал мне Господь место рядом с бедными и несчастными, потому что и сам я беден, и Отцу моему небесному жалко меня, он любит меня, ибо воля Господа такова, что кто одарит меня, увидит, как его собственное добро прирастает. Так скажите мне, есть ли какой-нибудь другой Бог? Нет такого, и я — хозяин этого неба и этой земли, а все дети ее — мои дети, разве не так?»

Луна поднимается в черное небо, в ее лучах блестит белая пыль на площади и на дорогах. Сладкий мягкий хлеб насыщает тела людей, жгучая тыквенная похлебка горит в их жилах. Медленно, один за другим, костры гаснут. Малые дети задремывают, прильнув к матерям, а те придвигаются поближе к горячему пеплу кострищ. От ночного холода камни потрескивают, деревья зябко жмутся друг к дружке. А старый радиоприемник снова дребезжит, наяривая новую кумбию, но далеко-далеко, словно по ту сторону сновидений.

Птичий народ

«Тан-та-ли-ли, ин-па-па-па, ич-яла, ич-яла».

Дерево огромно, его темная листва металлически позванивает и посверкивает под вечерним ветром; небесный свет окружает его крону широким желтым ореолом, вблизи ярким, в отдалении мягко угасающим. Дерево стоит у обочины шоссе, ведущего в Хакону, возле кинотеатра, названного в честь Чарли Чаплина, на самом краю земли, затопляемой весенними паводками. Оно очень старое, это дерево, очень высокое, и крона его необъятна. Находятся люди, утверждающие, что его посадили по приказу императора Максимилиана. Это эвкалипт с темными листьями в форме кинжальных лезвий и с громадным стволом, от которого кора отваливается целыми пластинами. Ветви далеко отходят от ствола, и легкие листья под вечерним ветром вращаются, словно корабельные винты, а их изнанка металлически поблескивает. Днем они шумят в солнечном свете, хотя порой их заглушают моторы грузовиков. Шумят, как вода. Будто дождь идет поблизости.

Под кроной пролегло широкое шоссе, ведущее из Хаконы на запад через поля, где работают женщины и дети, но древо-великан царит над округой, в центре своей маленькой вселенной, оно созерцает лишь просторы полей да вершины далеких вулканов.

К нему-то и слетается во множестве птичий народец. В пять вечера, когда солнце клонится к вулканам, свет, струящийся с небес, изменяется тоже. Словно все накрывает полупрозрачная вуаль, почти невидимая, но ощутимая, эта легкая завеса ограждает землю от дневного жара. Она неподвижна. Люди и вещи цепенеют, обращаются внутрь себя, вал зноя нависает над миром, вот-вот накроет, и движения замирают в неустойчивом равновесии, словно вот-вот пойдут вспять.

А птицам только того и надо. Ведь в эту пору стихает ветер в древесных ветвях, не слышно шума дождя, солнце не так печет и ход дневных часов перестает давить на виски.

И они прилетают, вот все уже слетелись. Откуда? Трудно вообразить. Может, с засеянных полей, со стороны каналов или с тех земель, что южнее, от Чавинды либо Сауайо. Или с просторного зеленого мыса Эль-Платаналь у подножия горы Беаты.

Они летят тяжело, бесформенными стаями в два-три десятка, совсем не так, как безукоризненные эскадрильи диких гусей, и даже не как скворцы, которые при полете покачиваются в воздухе и вибрируют, словно рои насекомых. Нет, эти летят без ясной цели, подобно всем грабителям, каковыми они, по сути, и являются, не помышляя ни о порядке, ни о старшинстве, как вздумается, с пронзительно резкими криками. Их пиратские шайки со всех сторон слетаются сюда, быстро пересекая от горизонта видимый глазу кусок светлого неба. Они черны, того странного черного цвета, что с сиреневым отливом; по небу они скользят, широко взмахивая большими крыльями, как напуганные рыбы в водоеме, удирающие от опасности. Да, в этом поспешном бегстве чувствуется страх, каждая стая поспешает к этому дереву, будто здесь приют спасения, и, выпорхнув неведомо откуда, из иных лесов и крон, налетает разом, пронзительно вопя.

И все они стремятся к огромному неподвижному эвкалипту, растущему на обочине Хаконского шоссе.

Одна за другой стаи рассаживаются на ветвях высоко над землей. Вот уже их столько, что на подлете они волей-неволей объединяются и долго кружат вокруг дерева, образуя вихрь, бесконечно ветвящийся в небе и такой плотный, что хлопанье крыльев подчас заглушает шум моторов на шоссе и прочие звуки: журчанье воды, вздохи ветра, скрежещущий шелест листвы гигантского эвкалипта. От гортанного клекота и криков трескается небесная твердь и качается земная; чудится, будто сама крона истошно вопит, ветви бранятся меж собой, передразнивают, спорят, ссорятся, улюлюкают, перемывая друг дружке кости, а гул птичьего вихря все крепнет, ширится, грозя все смести, опустошив пространство вокруг невероятного древесного великана.