Так не бывает - Сергей Данилов

на остеохондрозно скрипящий диван своё измождённое борьбой за выживание тело, с ожесточением стал учить спряжение неправильных глаголов третьей группы. Несмотря на все трудности существования, он упорно продолжал готовиться к сдаче экзамена. Голова его постепенно склонилась к раскрытой книге.

Гаврилов вздрогнул и пробудился оттого, что заработало радио. Как и положено, оно автоматически включилось на передаче последних известий. Из репродуктора доносился басистый, раскатистый голос диктора, вещающего о текущем положении дел в стране и мире. Засухи в Центральной и Северной Африке продолжались. В Океании бушевал страшный тайфун. Бюджетный дефицит страны достиг рекордной отметки. Золотовалютные запасы были почти исчерпаны. Существенных налоговых поступлений в этом квартале уже не ожидалось. Уровень безработицы за последний месяц превысил установленный правительством рубеж, и, следовательно, часть официально зарегистрированных безработных будет принудительно направлена на предприятия оборонного комплекса. Гражданам по-прежнему, до выхода особого распоряжения Высшего Ревизионного Совета, запрещалось пользоваться личным автотранспортом. Погашение государственных займов последних двадцати пяти лет в очередной раз откладывалось на неопределённый срок. Вводились новые виды карточек…

Отложив в сторону тяжёлый словарь, сонный Гаврилов почмокал сухими губами, поскрёб окаймлённый лёгкой щетиной подбородок и механически поднялся с хрипло охнувшего пружинным скелетом дивана. Слипшиеся глаза не открывались, и он на ощупь поплёлся по тёмному коридору, шаркая по протёртому линолеуму плохо сгибающимися после сна в неудобной позе ногами.

На кухне Гаврилов остановился, словно по команде, напротив большого белого ящика, называемого в народе холодильником. Он всё ещё пребывал во власти мутного дневного сна. Борясь с цепким мороком, вяло потянулся к хромированной ручке и наконец окончательно освободился от объятий Морфея. Отлетел от скорбно пустующего бытового прибора как ошпаренный. Дёрнул головой, запустил в бесполезно гудящий агрегат тапком и походкой раньше времени состарившегося ветерана-каторжанина с радиоактивных соляных копей поплёлся в холостяцки неуютную комнату.

Бледно-серый безжизненный день робко клонился к тёмно-синему бархатному вечеру. Соседние дома окутались густыми сумерками, зажгли многочисленные окна-глаза, скромно прикрыв их тюлевыми ресницами занавесок. Тощие, продрогшие фонарные столбы стеснительно потупили головы, озаряя тусклым свечением мелкие лужи у себя под ногами. Ветер гнал по дороге целлофановые пакеты, смятую упаковку, обрывки газет и прочий хлам. «Мусорный ветер, – подумал Гаврилов, наблюдая, как воздушные порывы поднимают вверх и кружат, словно пожухлую листву, разноцветные бумажные клочки и мелкий сор. – Когда же эти запустение и грязь закончатся? – печально вопросил он сам себя и тут же ответил. – Должно быть, не скоро».

Было безлюдно. Проржавевшие остовы старых, полуразобранных автомобилей, похожие на скелеты доисторических динозавров, чернели у выщербленных бордюров. Маленький сквер на противоположной стороне улицы был вытоптан и сплошь покрыт обломками фанерных ящиков и картонными коробками, которые остались от разогнанного неделю назад лагеря беженцев. Гаврилов покачал головой, скорчил кислую мину, но дальше тянуть не стал: задёрнул портьеры и пошёл к телефону.

Дрожащей от волнения рукой он снял аккуратно перемотанную голубой изолентой трубку и долго слушал нудный, по-комариному писклявый звук. Ничего хорошего и в этот раз не предвиделось. Однако муторное время ожидания добавило Гаврилову дополнительных сил и рождённой кефиром отваги. Он рывком набрал «единицу». Остановился, шумно и глубоко втягивая воздух, словно гигантская диковинная рыба, выброшенная штормом на морской берег. Так и не справившись с дыханием и оглушительно тикающим, как настольный будильник марки «Слава», частым пульсом, влажными пальцами добрал два ноля. Взгляд его нервно метался между запертой входной дверью и зашторенным окном.

Семь тягостных секунд, на протяжении которых в висках грохотала оглушительная барабанная дробь как спутница скорой развязки, показались вспотевшему Гаврилову огненно-багряным закатом его завершающегося бренного существования. Он вдруг представил себя седым, с большим властным подбородком, миллионером, развалившимся в глубоком чёрном кресле. Вот он сидит в огромном пустом кабинете, одет в классически строгий в тонкую полоску костюм, на носу большие очки в золотой оправе. С высоты сотого этажа через панорамное остекление Гаврилов-олигарх угрюмо смотрит на переливающийся разноцветными огнями мегаполис. В одной руке у него телефонная трубка: нужно узнать текущий курс акций на фондовой бирже. Курс этот неуклонно снижается последние дни и стремительно ведёт его гигантскую финансовую империю к позорному краху. В другой руке Гаврилов сжимает заряженный револьвер. Поднести его к виску – дело одного мгновения…

Из забытья, из далёких потусторонних миров погружённого в видения Гаврилова вывел спокойный, монотонный, уже почти родной голос диктора.

«…Не менее четырёх рублей и восемнадцати копеек», – безразлично сообщил автомат службы финансового мониторинга чётко поставленным голосом. Гаврилов встрепенулся, воспрял душой и так обрадовался, что если бы в этот момент что-то жевал, то обязательно поперхнулся бы. Не в состоянии поверить услышанному, он ещё два раза поспешно набрал заветные «сто». Автоответчик государственной инспекции всё так же холодно, не удивляясь своим запрограммированным электронным мозгом этой судорожной назойливости, вновь объявил возбуждённому Гаврилову наличную сумму, которая обязана была присутствовать в заштопанных карманах его тёмно-зелёных брюк. Долгожданная точка финансового равновесия успешно достигнута! Гаврилов бережно вернул трубку на место и, молитвенно сложив руки, поклонился телефону. Он ощущал искреннюю признательность и огромное облегчение. Теперь ему было дозволено выйти в магазин и совершить покупки – конечно, в заранее оговоренных допустимых пределах.

По завершении благодарственного ритуала Гаврилов ловким движением смахнул со стола в горсть всю имеющуюся наличность и, улыбаясь во весь рот, сломя голову бросился в прихожую. Он нахлобучил шапку, на ходу надел пальто и голодной стрелой помчался в ближайший гастроном. Целью безумного спринта являлось превращение пусть даже на короткое время большого белого ящика, называемого в народе холодильником и бездарно торчащего всю последнюю неделю в углу кухни, в заправский истинный «продуктильник». В распоряжении осчастливленного службой финансового мониторинга Гаврилова было два рубля и десять копеек…

Гаврилов проснулся и сразу понял, что уже довольно поздно. Ожидаемой приятной расслабленности, томности и умиротворения он не ощущал. Видимо, они улетучились вместе с ранними утренними часами, к тому же и безрадостный дождливый день принёс головную боль и чувство неудовлетворённости.

Настырно звонил телефон.

Всё ещё находясь во власти сна, Гаврилов со страхом подумал: «Неужели из федеральной службы по контролю за расходами трудящихся? Запеленговали всё-таки допущенный мною перерасход средств. Не видать мне теперь светлого будущего как своих ушей». В висках застучало. Внутри появилось противное чувство мерзкой дрожи и разверзшейся пустоты одновременно. Гаврилов машинально протянул руку вправо и с привычного места на тумбочке взял трубку мобильного телефона. «Алло», – коротко произнёс он в ожидании неприятного разговора.

«Добрый день, Владимир Александрович, – услышал он знакомый взволнованный голос секретаря, – то есть доброе утро. Извините, пожалуйста, за беспокойство, но водитель ждёт вас уже полчаса, а на одиннадцать