Преступление в Орсивале - Эмиль Габорио

Ей казалось мучительно и невыносимо быть уверенной в муже, не ведать на его счет ни тени сомнения, знать, что она целиком заполняет его сердце, не оставляя в нем места никакой сопернице, не опасаться ничего — ни увлечения, ни хотя бы мимолетной прихоти. Зачем тогда вся ее красота, остроумие, молодость, сводящее с ума кокетство?

А может быть, отвращение родилось еще раньше.

Зная себя, в глубине души она понимала, что, стоило Соврези только пальцем шевельнуть, и она стала бы его любовницей, а вовсе не женой. Ему довольно было пожелать этого, а он, глупец, хотел быть порядочным человеком!

Она так томилась в отцовском доме, тернии бедности так болезненно язвили ее тщеславие, что, посули он ей квартирку в Париже и выезд, она бы все бросила и даже не оглянулась, чтобы сказать последнее прости родительскому крову.

Да что выезд! И меньшего было бы довольно, чтобы уговорить ее на побег. Ей недоставало только случая, чтобы дать волю своим наклонностям. И она презирала мужа за то, что он не испытывал к ней презрения!

А между тем все вокруг твердили ей, что она — счастливейшая из женщин. Это она-то, которая нередко при мысли о своем замужестве принималась плакать!

Счастливейшая из женщин! Бывали минуты, когда ею овладевало безумное желание бежать, пуститься на поиски переживаний, приключений, наслаждений — всего, о чем она мечтала, всего, чего у нее не было и никогда не будет.

Ее удерживал страх перед нищетой, которая была ей хорошо знакома. Этот страх объяснялся отчасти разумной предосторожностью ее отца, недавно скончавшегося; она носила по нему траур и оплакивала его горючими слезами, но про себя проклинала его память. Соврези хотел в брачном контракте записать за своей будущей супругой капитал в пятьсот тысяч франков. Но скромный Лешайю категорически отверг этот щедрый дар.

— Моя дочь бесприданница, — объявил он. — Если желаете, можете указать, что ее приданое составляет сорок тысяч франков, но ни одним су больше; иначе я не дам согласия на брак.

Соврези настаивал, но учитель отвечал ему:

— Не спорьте со мной. Надеюсь, что моя дочь будет вам доброй и достойной супругой, в таком случае ваше состояние будет принадлежать и ей тоже. Если же она поведет себя неподобающим образом, тогда и сорока тысяч слишком много. А потом, если вы боитесь, что умрете раньше нее, ничто не мешает вам сделать завещание.

Пришлось повиноваться. Быть может, папаша Лешайю, достойный школьный учитель, знал свою дочь.

В таком случае, он единственный сумел ее разгадать, ибо ее непостижимая испорченность, ее развращенность, какой трудно было ожидать от женщины столь молодой и неискушенной, прикрывались необычайно утонченным лицемерием. Почитая себя несчастнейшей из жен, она ничем этого не обнаруживала: это была ее тайна, которую она тщательно хранила.

Все ее поступки были так превосходно обдуманы и взвешены, что разыгрываемая ею комедия убеждала всех, даже самых наблюдательных завистников.

Не испытывая к мужу любви, она умела внушить ему, что питает к нему пылкую и вместе с тем целомудренную страсть, о которой свидетельствовали взгляд, брошенный украдкой, который он замечал якобы случайно, словечко и то, как она вспыхивала, когда он входил в гостиную.

Все говорили:

— Красавица Берта без ума от своего мужа.

Соврези и сам был в этом убежден и повторял с нескрываемой радостью:

— Моя жена меня обожает.

Такова была жизнь хозяев «Тенистого дола» в ту пору, когда Соврези встретил в Севре, на берегу Сены, своего друга Тремореля, сжимавшего в руке пистолет.

В тот вечер впервые со дня свадьбы Соврези заставил себя ждать и не приехал домой обедать, хотя обещал вернуться вовремя.

Это опоздание было так необычно, что у Берты были все основания встревожиться. Вместо этого она возмутилась таким, как она выражалась, непростительным пренебрежением.

Она уже размышляла, какую кару обрушит на виновного, но в начале одиннадцатого двери гостиной внезапно распахнулись. На пороге показался довольный, улыбающийся Соврези.

— Берта, — сказал он, — я привез тебе привидение.

Она едва соизволила приподнять голову, не удосужившись, впрочем, оторвать взгляд от газеты, которую читала. Соврези продолжал:

— Это привидение тебе знакомо, я тебе часто о нем рассказывал, и ты, безусловно, полюбишь его так же, как я, — ведь это мой самый старинный товарищ, мой лучший друг.

И, отступив, он втолкнул в гостиную Эктора со словами:

— Госпожа Соврези, позвольте представить вам господина графа Эктора де Тремореля.

Берта порывисто поднялась, вспыхнула, смешалась от нахлынувших на нее непостижимых чувств, словно перед ней и впрямь явился призрак. Впервые в жизни она оробела и смутилась, не смея поднять на гостя свои огромные голубые глаза, отливавшие сталью.

— Сударь, — пролепетала она, — сударь, поверьте… коль скоро мой супруг… добро пожаловать.

Дело в том, что имя графа де Тремореля, только что прозвучавшее в гостиной, было ей хорошо знакомо. Мало того, что она слышала его от Соврези, — она встречала его в газетах, его повторяли все ее друзья из окрестных замков.

По всему, что она слышала и читала, обладатель этого имени рисовался ей каким-то великим, чуть ли не сверхъестественным существом. О нем говорили так, словно это герой былых времен, безумец, безудержный прожигатель жизни.

Это был один из тех людей, чья жизнь ужасает обывателя, у кого, с точки зрения тупого буржуа, нет ни чести ни совести, чьи неукротимые страсти вырываются из тесных рамок предрассудков. Один из тех, кто превосходит окружающих, кто наводит страх, кто убивает за брошенный искоса взгляд, кто щедрой рукой швыряет золото, чье железное здоровье не страдает от чудовищных излишеств, кто одной и той же плетью укрощает любовниц и лошадей, самых прекрасных и экстравагантных дочерей Парижа и самых благородных животных Англии.

В своих отчаянных мечтах она часто пыталась вообразить себе грозного графа де Тремореля. Она угадывала в нем всевозможные достоинства и наделяла ими тех героев, с которыми мечтала убежать от мужа в далекую страну приключений. И вот теперь он предстал перед ней.

— Дай же руку Эктору, — сказал Соврези.

Она протянула руку, Треморель легонько ее пожал, и Берте показалось, что по телу ее пробежал электрический ток.

Соврези упал в кресло.

— Послушай, Берта, — сказал он, — наш друг Эктор устал от той жизни, которую ведет; да и кто бы от нее не устал! Ему предписан покой, и этот покой он обретет здесь, у нас.

— Но не боишься ли ты, друг мой, — отвечала Берта, — что господину графу будет здесь скучно?

— Скучно! Почему же?

— В «Тенистом доле» так тихо, а мы — простые деревенские жители…

Берта говорила, просто чтобы не молчать, чтобы втянуть в разговор Тремореля и услышать его голос.

При этом она поглядывала на гостя и пыталась понять, какое впечатление произвела на него. Обычно ее ослепительная красота потрясала всех, кто видел ее впервые. Но граф остался безучастен.

Ах, по этой холодности, по этому великолепному безразличию она мигом угадала в нем пресыщенного вельможу, прожигателя жизни, который все повидал, все изведал и от всего устал. И оттого, что он не восхищался ею, она сама восхищалась им еще больше.

«Как он отличается, — думала она, — от этого пошлого Соврези, который готов удивляться чему угодно, ахать по каждому пустяку, у которого все чувства отражаются на лице, а во взгляде читается все, что он скажет, еще до того, как он открыл рот!»

Берта заблуждалась. Граф был не столь холоден и не столь бесстрастен, как ей казалось. Он попросту не помнил себя от усталости. Чрезмерное нервное напряжение последних суток сменилось полным изнеможением, и теперь он едва стоял на ногах. Вскоре он попросил позволения откланяться.

Оставшись наедине с женой, Соврези поведал ей о прискорбных обстоятельствах — именно так он и выразился, — которые привели графа в «Тенистый дол». Преданный друг, он избегал в рассказе подробностей, которые могли бы представить Эктора в неловком виде.

— Это большое дитя, — говорил он, — безумец, истерзанная душа, но мы позаботимся о нем, исцелим его.

Никогда еще Берта не слушала мужа с таким вниманием. Она делала вид, что соглашается с ним, но в действительности восхищалась Треморелем. Да, она, как и мисс Фэнси, была потрясена таким героизмом: промотать состояние, а потом покончить с собой.

«Ах, — мысленно вздыхала она. — Соврези на такое не способен».

И впрямь Соврези вел себя совсем не так, как граф де Треморель. Назавтра после приезда графа в «Тенистый дол» он объявил, что намерен безотлагательно заняться делами друга.

Разговор происходил после завтрака, в очаровательном зимнем саду, примыкавшем к бильярдной.