Свободные от детей - Юлия Лавряшина

Лера нагоняет меня на лесной тропе. У нее сегодня выходной, хотя она и в будние дни не особенно много времени посвящает своему мебельному салону. То ли меня боится оставлять без присмотра, то ли ее вообще не очень тянет туда. Мы с ней из разного теста, даром что сестры. Она — не трудоголик. Она — солнечный луч, прозрачный и теплый, но не способный принадлежать только чему-то одному.

— Как хорошо!

Сестра всегда начинает разговор этим восторгом… Сама замечает или нет?

— У каждой птицы свой голос, — замечаю я. — Они все разных пород, или, скажем, два внешне одинаковых соловья могут петь по-разному?

Она беспечно трясет головой:

— Понятия не имею! Мы вообще так мало знаем о мире…

— Еще меньше о самих себе. Вот ты уверена, что в тебе проснутся материнские чувства к ребенку, которого даже не ты родила?

Остановившись, Лера прижимает ладони к моему животу, поглаживает его, ловит задергавшуюся пяточку, которая мне кажется неестественно острой. Мне это все не слишком приятно, и больно, когда девчонка бьет по ребрам, но я терплю ради того, чтобы полюбоваться тем, как светится лицо моей сестры, когда она общается с тем, кто поселился внутри меня. В ее улыбке столько нежности, что глупо повторять свой вопрос, на который словами она не ответила. Не сочла нужным.

И мне уже не хочется говорить ей о том, что любить еще не родившегося ребенка — дело нехитрое! Вот когда в десятый раз придется подняться ночью и, не открывая глаз, на ощупь попытаться снять подгузник, исходящий острым, тошнотворным запахом, как удержать в себе злость: «Да уснешь ты когда-нибудь или нет?!»?

А потом, отупев от недосыпания, надеть тот же грязный подгузник снова и сходить с ума от крика ребенка, все еще чем-то недовольного… И петь бесконечные колыбельные, которые так въедаются в мозг, что начинаешь мурлыкать их даже без необходимости… И часами таскать ребенка на руках, потому что в кроватке он орет так истошно, что ужас охватывает… В этом адском кошмаре какая любовь не перегорит?!

Но я не собираюсь путать сестру раньше времени. Я уже загнала ее на сайт childfree, она прочитала все и не испугалась. Даже улыбнулась мне, внезапно поднявшись до уровня булгаковского Иешуа:

— Эти несчастные люди не знают, что такое любовь.

— Как можно любить того, кто ничего собой еще не представляет?

Я любила в своей жизни только тебя. Но ты-то был личностью! Ты заслуживал любви не только моей — всеобщей, хотя ее ты не дождался. Сейчас твоим именем называют литературные объединения, в которые я, конечно, не вхожу. Но при жизни тебя любила только я. Твои жена с сыном существовали где-то за гранью нашего мира, я никогда их не видела. А ты не рассказывал…

Был ли мальчик, ради которого я принесла себя в жертву, которому уступила тебя? И не тогда ли впервые вспыхнуло в душе мрачное: «Ненавижу детей!»?

Лера тогда отговорилась банальностью:

— Любят ведь не за что-то. Любят необъяснимо.

Я даже не стала подтрунивать над ее глубокомыслием, над ее почти религиозным приятием мира, который вообще-то не заслуживает любви. Ей хорошо жилось, прикрывшейся такой философией: младшая сестренка, у которой никто не висел на шее все детство.

И сейчас, догнав меня в лесу, она пытается поделиться своей безотчетной радостью, которая сродни идиотизму:

— Смотри, уже почти июль, один день остался, а листва совсем свежая!

— Потому что каждую ночь льет дождь. Ты не заметила?

— Нет, я крепко сплю, — отозвалась сестра так же радостно, великодушно позволив мне почувствовать себя старой девой, которая даже не знает, как спится после любви.

Преступно похожий на Леннарта мужчина с русским именем и волосами скорее русыми, чем светлыми, каждую ночь нежит мою сестру, усыпляет поглаживаниями, шепотом… Но это не может задевать меня. Я ведь уже договорилась с собой, что Леннарт отошел прошлому, стал больше моим архивом, чем человеком пары дней, пары важных дней… А этот… Он даже не Леннарт…

— Но я замечала, что газон с утра влажный, — говорит Лера.

— Наблюдательная ты наша, — говорю я голосом Гафта, и это смешит ее.

— Ты поднахваталась у своих актеров!

— А они у меня.

Ее белесые с утра ресницы быстро бьются, это значит, что сейчас она заговорит о чем-то заведомо неприятном. От актеров вообще нетрудно перекинуть мостик к Власу Малыгину, и я отвечаю, опередив ее вопрос:

— Влас уже давно выпал из моей жизни, не трудись…

— Он знает? — Лера глазами указывает на мой живот.

— Зачем ему знать? Его это никаким боком не касается.

— Все же вы…

— Не «мы», — перебиваю я. — Есть только я.

— Вот! — выкрикивает она неожиданно тонким голосом. — В этом ты вся! Есть только ты, и тени вокруг.

Мир меняется со взмахом ресниц: нет больше ни зелени, ни солнца, все в серо-коричневой дымке, как на том самом полотне Каррьера, которое открыло мне, что в наших душах больше смутного, чем определенного. Но себя я не вижу со стороны… Вот и получается, что есть только я и тени вокруг…

И все же я говорю сестре:

— Я рожаю тебе ребенка, а ты считаешь меня законченной эгоисткой!

— Но разве это не так? — спрашивает она, уже успокоившись — так же внезапно, как и вспыхнув.

Я думаю, что из нас двоих это Лера ведет себя как беременная. Она стоит напротив меня, вся длинненькая и тоненькая, какой всегда была в сравнении со мной, хотя и младше на четыре года. Но сестра переросла меня уже в начальных классах, хотя особенно рослой так и не стала. И все же всегда получалось так, что это Лера заглядывает мне в рот, а я велю ей делать то-то и то-то и вести себя так-то… Судя по тому, как удачно сложилась ее жизнь, младшая сестра внимательно слушала то, что я говорила.

Однако сейчас она не слышит меня и повторяет, глядя поверх моей головы:

— Влас…

— Неужели тебе…

Но Лера не дает мне договорить. Схватив за плечи, она поворачивает меня лицом к дому:

— Там Влас!

— О господи!

Почему я вдруг спряталась за нее? Если Малыгин добрался сюда, ему никто и ничто не помешает найти меня… Только зачем?!

Мысли скачут огненными шариками, сталкиваются, разлетаются, испепеляя друг друга. Лера спохватывается:

— Я свое пузо не надела!

Теперь ей впору прятаться за меня, ведь посторонним без накладного живота сестра давно не показывается. Легенда должна хоть чем-то подтверждаться… Я уже месяцев пять не выезжаю в Москву, все дела решаю через Интернет или по телефону. Отговариваюсь тем, что пишу книгу, хотя она уже сдана в набор, а новой пока нет даже в замыслах. Но все знакомые давно знают, что я способна уйти в «творческий запой» с головой, и пытаться вытащить меня в свет бесполезно. Даже Элька не пристает ко мне, если я говорю, что работаю, знает: меня несет так, что смазанных физиономий тех, кто остался на берегу реальной жизни, даже не разглядеть.

На самом деле все вовсе не так запущено… Поскольку на роман никак не уходит меньше трех месяцев, за это время я, по любому, как говорит Влас, отвлекаюсь и на общение, и на секс, и на решение тех насущных мелочей, которые без меня так и будут плавать на поверхности поплавками и мозолить глаза. Но мне действительно хочется сократить это пустое время до минимума. Людей, что просятся войти в мою жизнь, сократить…

Но этот, тоже светловолосый, видимо, не желает сокращаться, иначе его не было бы здесь. В доме Власа встретить некому, Егор в командировке. И Малыгин озирается, вертит головой, напоминая какую-то птицу с белым хохолком, которая кажется мне подстреленной, хотя я никогда не видела таких. Но в отличие от птицы спугнуть его будет не так-то просто, хоть иногда он и праздновал труса, особенно когда садился со мной в машину, и я вонзала шпоры в бока своего BMW… Но ведь и с парашютом со мной прыгал, и на коня садился…

Вот он уже вынюхивает след, и бестолковой гончей бросается искать нас. Лера готова ускользнуть в кусты, но я хватаю ее за руку:

— Его не бойся. Этот нас не выдаст. Он просто бабник, но не подонок.

— Ты наверняка знаешь, что бабник? — бормочет она.

— А какая разница?

— Может, он только играет такую роль? Ну, знаешь, многие мужики притворяются такими прожженными, хвосты расфуфыривают! А сами боятся женщин до безумия.

— Это не о Малыгине, — заверяю я наспех, потому что он уже трусит по направлению к нам, то ли оскалившись, то ли улыбаясь навстречу.

Но в нескольких метрах замирает, точно наткнувшись на защитный экран, излучаемый моим девятимесячным животом. Влас смотрит на него, отказываясь поверить в его округлость, как инквизиторы не могли принять на веру утверждения Джордано Бруно. И все же мне кажется, что он потрясен чуть меньше, чем этого можно было ожидать. Возможно, Влас подозревал что-то такое…

— Привет, — я произношу это со всей возможной приветливостью. — Какими судьбами?