Зона милосердия (сборник) - Ина Кузнецова

– Вчера не успел, я это сделаю сегодня вечером.

Вень Чуань смотрел вслед быстро удаляющемуся Николаю Павловичу. Его слегка согбенная фигура в серых сумерках дождя напоминала вопрос. Этот же вопрос был написан на его лице: что же теперь делать? Несколько коротких минут размышления и, видимо, на что-то решившись, он бросился вслед Николаю Павловичу. Видимо не догнав, посмотрел на часы и понял, что пора идти в операционную. Операция затянулась. Когда Вень Чуань освободился, Николай Павлович уже ушёл. В полном отчаянии, сознавая, что не сделал ни одного шага к спасению, он отправился домой в общежитие, в «Свой маленький Китай». На следующее утро сцена у трамвайной остановки повторилась. День был светлый, временами сквозь лёгкую, сероватую дымку облаков по земле пробегал луч солнца. Вень Чуань не менее жалкий и несчастный, чем вчера вновь ждал своего руководителя. Заметив его Николай Павлович предвосхитил его вопрос:

– Успокойся, – сказал он подбежавшему Вень Чуаню, – я не написал и не буду писать Мао Цзэдуну.

Выражение лица Вень Чуаня заставило вечно торопящегося, вечно бегущего, насмешливого Николая Павловича остановиться. Они стояли на обочине шумной улицы. Мимо, извиваясь и звеня, прополз трамвай, мчались машины, суетились торопящиеся пешеходы. А Николай Павлович с интересом наблюдал, как постепенно, очень медленно окаменевшее маскообразное лицо китайца оживало, возвращая ему мягкие округлые черты. Как появился и медленно разливался живой румянец щёк. И вдруг, словно луч солнца вспыхнула знакомая улыбка. Но самым ярким и поразительным были глаза. Поглядев в них, Николай Павлович с удивлением подумал: оказывается, иногда они тоже умеют радоваться.

Инцидент был исчерпан. Клокотавшее в связи с ним волнение сотрудников (обсуждение, пересуды, горячие споры) улеглось. Наступили тишина и покой.

Недели две спустя выпал день, когда рано закончились операции. В ординаторской собралось много докторов. В большое венецианское окно глядело не по-осеннему яркое солнце. У всех было приподнятое настроение. Звучали весёлые молодые голоса, слышался смех. Говорили о разном, все вместе и кулуарно. Вдруг Саша ни с того ни с сего неожиданно для всех громко произнёс:

– Вень Чуань, теперь уж дело прошлое и всё хорошо кончилось, но скажи, только честно – чего ты так испугался, когда Николай Павлович обещал написать Мао-Цзэдуну? Чего ты боялся – что тебе не дадут закончить аспирантуру? Отзовут домой? А там накажут? Что ты как-то пострадаешь? Скажи честно? Признайся!

В ожидании его ответа все повернулись в сторону китайца. Оказывается, этот вопрос интересовал многих. Вень Чуань не сразу понял, что от него хотят. Насторожился. Во взгляде сквозило недоумение. Повторенный Сашей вопрос прозвучал грубее и проще. Когда он понял, на его лице выразилось сначала искренне удивление, его сменило возмущение, перешедшее в открытое негодование. Эти ступени его переживаний читались как в открытой книге. Он уже собирался ответить, как вдруг остановился, словно ища слов, обвёл всех глазами, сверкнувшими каким-то странным блеском. И в этот момент на его лице на мгновение вспыхнула жалость с примесью чего-то похожего на презрение. Вспыхнуло и погасло. И тихим голосом с каким-то сожалением он сказал:

– Вы ничего не поняли. Всё было гораздо страшнее ваших предположений. Я поступил недостойно и не сразу это осознал. Самое ужасное было, когда я сообразил, что мой поступок может огорчить и обидеть Мао-Цзэдуна. Мне стало безумно стыдно перед ним. На его добро я ответил неблагодарностью. Это было самым страшным. Не дожидаясь субботы, я собрал товарищей и на внеочередном собрании всё рассказал. Осудили очень резко. Решение принимали вместе: искупить работой.

Он кончил. Все молчали.

Вечер был холодный неприветливый. Я возвращалась домой привычной дорогой. Опустевшую аллею оживляло лишь мягкое шуршание опавшей листвы. Деревья с оголёнными ветвями в призрачном мерцании фонарей напоминали фигуры людей, беспомощно воздевших руки к небу. Грусть, навеваемая осенью, соперничала с роем пёстрых мыслей и чувств. Они клубились и разбегались и вновь громоздились друг на друга. Я думала о Вень Чуане. Откуда он такой? Кто его сделал таким? И ведь он не один в «Маленьком Китае» и в большом? Здесь в Москве его окружают такие же как он студенты и аспиранты, они единомышленники. Кто их воспитал так, что простому человеку перед главой государства за проступок может быть не страшно, а стыдно? Что должен представлять из себя такой правитель? Интересно, могло ли быть соотечественникам Рузвельта, Черчиля, а может ещё и Гитлера стыдно перед ними? Сомневаюсь! Мне, например, и в голову не могло прийти, что может быть стыдно перед Сталиным. А Мао-Цзэдун со своими китайцами – что же это за явление? Вдруг вспомнилось восклицание Грибоедова:

«Хоть у китайцев бы нам несколько занять

Премудрого у них незнанья иноземцев».

Но это было 200 лет назад. А теперь? Они решили познакомиться с иноземцами? Зачем это им? Почему они здесь? И что они у нас ищут.

И вместе с тем ведь Вень Чуань увезёт от нас в свою страну несомненно ценный багаж! А что важнее? Кто ответит на этот вопрос? Политика доминирует над всем. Это единственное объяснение. Единственно возможный ответ на все подобные вопросы.

Через несколько месяцев Вень Чуань встал на трибуну перед учёным советом института. Всё сошло гладко. Работа была хорошая, тщательно выполненная и вполне прилично доложенная. Трудные взаимоотношения автора с грамматикой хоть и резали ухо, но были вполне переносимы.

Вень Чуань уезжал светлым весенним днём. В распахнутое окно ординаторской вливался аромат начинающегося цветения земли. Когда основная часть прощания была окончена, он подошёл ко мне, держа в руках сложенный рулоном лист плотной бумаги

– Мы иногда ссорились, – сказал он, – но я всегда чувствовал, что ты – друг. Ты очень помогла мне прожить эти три года. Спасибо тебе.

– Эта акварель, – он подал мне рулон, – одного из наших лучших художников.

Он назвал его имя, которое я, к сожалению, не запомнила.

– Пусть она напоминает тебе это время, – сказал он улыбаясь.

Я развернула рулон: на белом фоне крупный, опущенный вниз красный с бордовым оттенком цветок с крупными цветками и поднятым вверх, изящно изогнутым стеблем и несколькими голубовато-зеленоватыми листьями. Справа от середины цветка сверху вниз шесть крупных китайских иероглифов, верхний красный, остальные чёрные, Чем-то таинственным повеяло от этой картины. Я спросила, о чем говорят иероглифы. Вень Чуань задумался. Потом произнёс:

– В Китае этот цветок – символ приносимого в дом добра. Об этом и говорят иероглифы. В русском переводе им соответствует несколько значений, я запомнил только три: благо, благодать, благодарение, – произнёс он с некоторым напряжением.

– Может я не совсем понимаю, но мне кажется, что это хорошие добрые слова. Пусть они, как и этот цветок всегда будут с тобой. И вот уже не один десяток лет эта картина в тонкой изящной коричневой раме висит на видном месте, выделяясь среди прочих своей загадочностью. И неизменно рождая вопросы моих гостей.

А Вень Чуань, подобно иголке в море, безнадежно потерялся в этом прекрасном, беспокойном и неустойчивом мире.

Наркоз

Операция подходила к концу. Последний шов и Александр Иванович отошёл от операционного стола. Повернулся в мою сторону. В узкой прорези между белой шапочкой, надвинутой до бровей и марлевой маской от переносицы, закрывающей остальную часть лица, видны одно глаза, сейчас они устремлены на меня. В них нет ни так хорошо знакомого холодного начальственного выражения, ни раздражённого недовольства окружающим, ни даже вполне понятной усталости уже немолодого хирурга после большой операции. В них полыхает молодой весёлый огонь. «Ну, молодец, Ина, спасибо тебе. Справилась великолепно. А какое удовольствие работать в этих условиях! Какая удивительная лёгкость и свобода – в его тоне звучала неподдельная радость – ведь я даже не дал ассистентам закрыть рану, всё сделал сам. Никакого сравнения с местным обезболиванием. Молодец! Вот так и будем жить дальше. Жить и работать с удовольствием».

Он подошел к группе курсантов, продолжая описывать свои новые ощущения.

Услышать такие слова от самого Савицкого, скупого на малейшую похвалу – дорогого стоит. Но вместе с этими необыкновенно тёплыми, полными искренности словами внутрь вошла какая-то заноза, царапающая душу. Она рождала страх. Я не суеверна, но почувствовала: рано произнесены эти слова. Наш первый опыт, первый наркоз. Безумно интересно – безумно интересно и очень страшно одновременно. Впрочем, с точки зрения хирурга он прав: рана зашита – операция закончена. Она закончена и для всех многочисленней присутствующих – курсантов и сотрудников, пришедших взглянуть на операцию под новым видом обезболивания. И только для двух участников этого действа операция ещё продолжается: для больного, который еще не вышел из наркоза и для меня – ждущей его пробуждения. Когда оно наступит – не известно. Но ясно, что и на этом отрезке времени возможны всякие неожиданности и осложнения. И потому ещё очень тревожно на душе. И не так обжигающе-радостно воспринята откровенная похвала Александра Ивановича,