Блокадный ноктюрн - Алексей Ивакин

Иллюзия тепла.

Весь Ленинград жил этой иллюзией тепла.

Когда тикает метроном. Когда Ольга Берггольц свои стихи читает. Когда стоишь в очереди или сидишь на уроках. Когда замерзает хлеб за пазухой и чернила в непроливашке. Все время кажется, что где-то совсем рядом у людей горит очаг, там тепло и светло, там стоит борщ на столе и котлеты на второе. Ведь и впрямь – счастье рядом. Как они с мамой радовались, когда наши начали наступление под Тихвиным и освободили его… Казалось вот-вот и наши освободят Ленинград! Освободят от голода и холода. И станет легче.

Почему-то стало еще тяжелее.

Сегодня хлеб давали.

Вика встала в конец очереди.

Теперь люди молчали в очередях.

До войны ленинградцы были не такими. Они были веселыми, смешливыми, порой легкомысленными.

Сделав уроки, Вика неслась во двор, шептаться со взрослеющими сверстницами и ругаться на бестолковых мальчишек, то и дело норовящих дернуть с косички в перерывах между своими штандерами.

Как только у папы выдавалось время, они обязательно шли в театр! Вике нравился этот свет, этот праздник, эта сцена, эти страсти! А в мае ее старшая сестра Юта завела роман с курсантом из Военно-Морской академии.

Он был высок, строен, черняв и остроумен. Вика очень-очень завидовала Юте. Когда в прошлом июне начались белые ночи, они, всей компанией, бывало, ходили гулять по ночному Ленинграду.

Ютин моряк брал гитару и пел романсы на Поцелуевом мосту.

Его друзья приглашали на танец Ютиных подруг.

Один раз на вальс пригласили и Вику. Ее плечи вздрагивали под сильными руками улыбчивого курсанта, который рассказывал ей о своем первом походе в море.

Мама потом ругалась на запоздавшую дочь. Папа усмехался в усы. А губы горели от первого поцелуя.

Юта умерла тридцать первого декабря сорок первого года.

А ее курсант ушел на фронт.

А тот, который поцеловал Вику первый раз – написал ей целых два раза. Последнее письмо было датировано сентябрем. Пришло оно в ноябре. Больше вестей не было.

Продавщица механически взяла деньги и отрезала два квадратика от карточек.

Потом завернула четверть буханки в серую бумагу и протянула Вике.

Девочка спрятала ее за пазуху. Бывали случаи, когда хлеб выдергивали прямо из рук в толчее очереди. Бывали, да…

А теперь долгий путь домой…

Долгий, потому что тяжело идти, держась за стены домов. А еще потому, что нужно бороться с искушением – хлеб!

Мама учила когда-то Вику – "Нельзя есть на ходу. Так поступают лишь животные и опустившиеся люди".

Мама была права.

Опустившиеся – умирали быстрее. Стоило позволить себе расслабиться – и человек моментально превращается в животное. В соседнем подъезде сошла с ума женщина. Она убила своих детей – трехлетнюю дочку и пятилетнего сына. Убила, чтобы жить на их детские карточки. Убила и сошла с ума. Она ходила по двору и кричала шепотливым хрипом: "Машенька! Петюня! Домой! Ужинать!" Карточки не спасли ее при артобстреле.

Артобстрел… Еще одно страшное слово. Впрочем, это слово претерпевало странные метаморфозы.

Первый раз оно было жутковатым, но интересным. Было непривычно сидеть в подвале, спешно переоборудованным под бомбоубежище. В тусклых лампах то накалялись, то угасали желтые ниточки электрического огня. Тряслись стены. От близких взрывов с потолка сыпалась старинная пыль. Старшие ругались, крестились, вскрикивали. А Вике было интересно.

Потом это слово стало страшным. Потом, это когда Вика вышла из убежища. В соседний дом попал немецкий снаряд. Из разбитых окон густо клубился дым, поднимаясь к пасмурному небу Ленинграда. Стены дома зияли дырами, бесстыдно распахнувшими внутренности прошлой жизни. Суетились пожарные, разматывая кишки шлангов. И молчаливая толпа жильцов обреченно стояла возле бывшего своего дома. Куда они пойдут? Но мама не ответила, пряча взгляд. И Вика стала бояться. Не смерти, нет. Не грохота. Не трясущихся стен.

Она боялась прийти к дому, которого больше нет. Боялась стоять и смотреть на огонь, сжирающий твой дом. Боялась превратиться в статую, исполненную молчаливым отчаянием.

А потом слово "артобстрел" стало привычным. Как неизбежная деталь жизненного пейзажа. К тому времени ленинградцы уже научились переходить на безопасную сторону, определять районы, по которым будут бить педантичные гитлеровцы. Ленинградцы выучили военное расписание смерти не хуже довоенного расписания трамваев.

А вот и двор…

Снова карабкаться по леднику подъезда, вцепляясь варежками в заиндевелые стены.

Страшно стучало сердце. Темнело в глазах. Острые иголки кололи изнутри по коже ладоней.

Главное – не поскользнуться. Поскользнешься – не встанешь. Ляжешь – умрешь. А умирать нельзя! Потому что только глупый человек может умереть, когда у него за пазухой целых двести пятьдесят грамм хлеба. Настоящего хлеба! Ну и пусть, что там жмых и целлюлоза. Главное – это хлеб.

В квартире – пусто. Мама так и лежит в кровати, скорбно приоткрыв рот.

Вика тщательно закрыла дверь в комнату.

Снова растопила буржуйку. Снова поставила греться воду.

И только потом достала хлеб, непроизвольно сглотнув слюну. Разрезала кирпичик на две части. Одну она скушает сейчас. Вторую оставит до вечера и разделит еще на две части. Вот тебе ужин, а вот тебе завтрак.

Вика покосилась на маму. Вдруг девочке, почему-то, стало стыдно, словно отобрала этот кусочек жизни у мамы.

Вот она лежит. Глаза ее закрыты, а рот открыт. Словно она просит хлеба. В какой-то момент Вике вдруг подумалось, что мама не умерла, а просто потеряла сознание, и если ей сейчас дать хлеба, то мама непременно проснется! Конечно же! Она просто не может проснуться! У нее просто нет сил, чтобы проснуться! Вика схватила обеденный кусок и на четвереньках поползла к кровати. Потом вскарабкалась на постель и легла рядом с мамой. Откусила сама кусочек, остальное ткнула маме в синегубый рот.

— Кушай, мамочка! Кушай!

Но мама упрямо не хотела брать хлеб из рук дочери.

"Какая же я дура!" – сердито и отчаянно подумала Вика. "Она же спит! А раз спит, она же не может жевать!"

Вика откусила еще кусочек и начала жевать промерзлый хлеб. Не удержалась и проглотила жидкую кашицу, мгновенно провалившуюся в ненасытные глубины тела. Еще раз откусила…

Потом выплюнула – Боже, сколько усилий надо приложить к тому, что бы выплюнуть хлеб! — разжеванную массу в узкую свою ладошку и осторожно поднесла к лицу мамы. Потом тягучей струйкой влила жизнетворящую густоту в ее рот.

После чего свернулась клубком и обняла маму, ткнувшись ей под бочок.

Девочка грызла хлеб, дожидаясь – когда мама проснется.

Девочка грызла хлеб. По потолку метались тени огня, отбрасываемые буржуйкой. Словно немое кино…

Девочка грызла хлеб и слышала, как кипит вода на печке.

Эти звуки, это бульканье преломлялись в ее дремотном, оголодавшем сознании в звуки человеческой речи, в биение сердца мамы.

А тени превращались в лица, в улыбки, в карусели…

— …На карусели будешь кататься?

— Буду! Папа! Купи мне мороженого! Только пломбир не бери, я крем-брюле люблю!

— Куплю, доча, куплю! А мама что у нас хочет?

— Хлебушка бы мне, Витя…

Эти слова грохотом разорвали дремоту.

Вика резко подняла голову.

Печка уже потухла. А мама так и не проснулась. В руке был зажат недогрызенный кусочек хлеба. Жаль, что горбушка не досталась. Корочка – сытнее…

Вика тяжело села на кровати. Машинально откусила еще кусочек. Потом еще один. Потом последний. Потом аккуратно слизала крошки с ладони. Только после этого снова посмотрела на маму. Все-таки она умерла.

Недавно они поссорились. Мама, словно бы в шутку, сказала Вике – "Когда я умру, сними с меня одежду и продай!". Вика от этих слов заплакала и стала кричать на маму. Кричала. Что не надо было Юту отмечать как умершую, что можно было целый месяц жить по ее карточкам. А мама заплакала и сказала вдруг:

— Нельзя наживаться на мертвых!

Потом они обнялись и долго плакали уже вместе, но без слез. На слезы не было сил.

На пальто Юты они смогли выменять кусочек маргарина.

А теперь у Вики есть мамино пальто. Несколько кофт. И даже валенки. А это что? На шее мамы Вика обнаружила веревочку. До войны мама носила цепочку, подаренную на очередную годовщину свадьбы папой. А теперь – веревочку. А на веревочке – кольцо. Обручальное кольцо. Последняя драгоценность. Последнее, что осталось от мамы и папы для Вики.

Мама верила в то, что кольцо надо сохранить. Она не раз говорила Вике:

— Наш папа – летчик. Его сбили за линией фронта и он попал в плен. Когда мы победим – папа вернется домой. Как же он посмотрит на меня, если я его встречу без обручального кольца?

Вика сняла с мамы веревочку. Надела ее на свою шею. Спрятала на своей груди. Потому что пока кольцо с ней, то это значит, что папа – вернется! Он обязательно вернется, если Вика сбережет его. Если она не будет обманывать и наживаться на мертвой маме. Нужно сообщить, что мама умерла, чтобы ее хлеб достался всем, а не только Вике. Иначе папа – не вернется.