Пролитая вода - Владимир Сотников

Отец достает из буфета бутылку, разливает по стопкам.

– Чтоб баню веселей топить. – И обращается к матери: – Ты бы при невестке свои байки не рассказывала.

Тенишев, замечая, что отец добавил всего одну букву, превратив невесту в невестку, улыбается и чокается с ним.

– А я сейчас и спрошу ее насчет национальности, – он нарочно пугает родителей.

Они испуганно машут руками:

– Ты что? Подумает, что мы ненормальные. Девушка хорошая, сразу видно.

– Несмотря на?.. – ехидничает Тенишев.

Мать смотрит укоризненно:

– Ну что ты над матерью издеваешься. Я уже жалею, что сказала все это.

– Ничего, мне понравилось. Особенно про судьбу. Да, а если бы, например, медсестра в роддоме была украинкой, и в школе я с украинцами дружил, это означало бы, что я к украинцам тянусь? – не удерживается Тенишев.

– Ну кто бы это заметил? Все одинаковые. А евреи все-таки особые.

– Да, наверное, раз ты так считатешь, – говорит Тенишев и выходит.

Он стоит на крыльце и смотрит в небо, щурясь от ослепительного солнца, выглянувшего из-за появившихся откуда-то туч, из которых в это самое время идет легкий снег, трогает стену дома, теплую даже на морозе, и думает, словно говорит кому-то: «Идет снег, и я шел по этому полю совсем недавно. Да, хорошо бы так и написать когда-нибудь – «шел снег, я шел по дороге». Случайные тучи на синем небе, бескрайнее поле, яблони с вытаявшим вокруг стволов снегом – и я – как я здесь оказался, на этом месте? Конечно, приехал, но ведь о своем присутствии здесь сейчас я знаю что-то совсем другое, о чем и думать можно только бессловесно, бессвязно. Почему людям кажется, что из жизни можно взять одну загадку, потом другую, третью, отгадать их и сложить ответы – и вот она, слепилась уже понятная жизнь. А ее нельзя ни разложить, ни понять, как нельзя… например… увидеть Бога».

Он трогает маленькую остренькую сосульку. Она ломается и падает ему под ноги.

«Кто-то вместо меня обязательно сказал бы, что эта сосулька – младшая сестра той, которую сбил отец», – думает Тенишев.

– А где письмо? – спрашивает он у Анны, когда заглядывает в дверь бани.

Анна задумчиво смотрит на огонь.

– Я его сожгла.

– Как? Зачем?

– Оно какое-то злое. Наверное, вы поссорились с другом, когда он его писал? Нет, я не сожгла, конечно. – Анна протягивает сложенные листки.

– Ну и пусть пока полежит на своем месте, потом как-нибудь почитаю. – Тенишев кладет письмо обратно на полку.

Они смотрят на огонь, целуются разгоряченными губами.

– Так хорошо здесь, и кажется, нет другой жизни, – шепчет Анна.

Они идут вокруг дома, Тенишев показывает места, которые он любит здесь, рассказывает о них, смотрят на пролетающий над тучами в синем небе самолет, за которым мгновенно, через маленький струящийся промежуток, застывает след. И Тенишев думает о том, что ни прошлое, ни будущее не имеет скорости, а движется только настоящее время. И как ни странно, настоящее время – это не мгновение, а один день.

Когда Тенишев, напарившись, открывает дверь из бани и клубы видимого холодного воздуха, кажется, должны сбить его с ног, он боится, что сейчас, переждав вхождение холода, в эту дверь вылетит все: воспоминания, чувства, желания. А останется простая жизнь, останется дом, родители, останется человек, которым всегда хотел быть Тенишев, но только казался им. Он не знает, что такое быть собой. И он возвращается к Анне, и хочет раствориться в ней, словно боится остаться один.

Вечером, когда они ужинают вдвоем – отец с матерью моются в бане, – он говорит:

– Знаешь, мне всегда казалось, что в своем доме не хватает далекого, живущего где-то счастья. У меня даже голова начинает кружиться, когда я представляю, в каком странном виде, оказывается, ты здесь жила все время.

Отец будит его рано, еще совсем темно, и Тенишев ждет, когда закончится это утреннее действо, начавшееся тем, что перед выходом из дома отец пальцем проверяет острие ножа. Пронзительный визг поросенка оглушает Тенишева, он старается быстрей прекратить его – тем же ножом, причиной этого звука…

Пока смолят поросенка, Тенишев часто оглядывается вокруг: ему почему-то кажется, будто он находится в незнакомом месте.

Переносят мясо в сени, и Тенишев рад, что все закончилось, пока еще спит Анна.

Он умывается на кухне и слышит, как она тихо подходит, берет кружку с водой и поливает ему на руки. Тенишев поворачивает руки ладонями вверх, чтобы Анна не заметила на тыльной стороне засохшую кровь.

На столе медленно затихают в шипении сковородки – мать всегда ставит свежину на стол прямо в сковородках, – отец приносит из сеней запотевшую бутылку, разливает по рюмкам, выпивают по первой, закусывают, по второй – и Тенишев замечает, что отец наливает чаще обычного. Разговаривают о вчерашней бане, о погоде. Бутылка уже пуста. Тенишев чувствует себя непривычно для утреннего времени отяжелевшим от сытости, от выпитой водки. Они выходят с Анной на улицу прогуляться. Она говорит:

– Какой-то странный был завтрак. Я чувствовала, что должно быть веселое настроение, ведь так должно быть в деревне, если закалывают кабанчика, и едят после этого, и выпивают, а какая-то грусть была у родителей на лицах.

– Все просто. Такой завтрак был у них последним, и кабанчик – последним. Только об этом, наверное, и будут думать сегодня.

– Значит, наш приезд не очень-то их отвлек от переживаний.

– Ну что ты. Знаешь, как они тобой восхищаются. Просто сегодняшнее утро такое – мне самому тяжело было рядом с отцом, когда мы с кабанчиком возились. Но сейчас они успокоились. Кабанчик превратился в груду мяса, его надо упорядить, и привычная работа их отвлечет.

Анна с удивлением смотрит на Тенишева:

– Ты как-то странно это говоришь. Грубо.

– Прости. Просто выпил много для утра. Надо подольше погулять. Хотя вернемся, вот увидишь, мать уже наготовит всякой еды, отец опять достанет бутылку. И она будет стоять на столе целый день, и мы будем потихоньку ее пить под свежину – до самого вечера.

Навстречу по пустой улице медленно идет человек. Когда они разминулись, поздоровавшись, Тенишев говорит:

– Знаешь, как его зовут? Мойша. Я даже не знаю его настоящего имени – его все время так звали. Кличка заменила имя.

И Тенишев рассказывает о местных пьяницах с такими странными еврейскими именами – Мойша, Гиман, Горелик. А потом не удерживается и рассказывает о том, что мать – он говорит: когда приезжал сюда мой друг, – вывела целую теорию о связи Тенишева с евреями. Он говорит о своем рождении, странными участниками которого были Сима и Роза, о директоре с его сыном, о Дане, но об Анне не говорит.

Анна, улыбаясь, показывает пальцем себе в грудь:

– И я.

– И ты? – шутливо пугается Тенишев.

Они смеются, Тенишев поскальзывается и падает в сугроб, увлекая за собой Анну, целует ее и смотрит в синее небо.

– Ты – последняя в этом ряду. Хватит с меня евреев.

– Да ты антисемит! – шутит Анна.

– Просто я не хочу никакого продолжения – без тебя. Я тебя не смогу вспоминать, понимаешь?

Анна долго смотрит в его близкие глаза. Они поднимаются и молча идут обратно к дому. Тенишеву почему-то кажется, что он словно проговорился – он допустил саму возможность расставания, возможность их отдельных друг от друга жизней.

– Нельзя думать о будущем, – говорит он. – Когда-то бабушка мне сказала, что жизнь – пролитая вода. Мне понравились ее слова, и я сказал: да, о прошедшей жизни так можно сказать, ну а то, что будет, с чем это сравнить? Я ожидал услышать что-то мудрое. А она растерялась и просто ответила: там же ничего нет. И ведь правда – можно сколько угодно сравнивать будущее с чистым листом бумаги, с неизвестной дорогой впереди, но ведь на самом деле все так просто: ничего пока там нет.

– Потому мне и не понравилось письмо твоего друга. Он же описывал твою будущую жизнь. Мне кажется, я до сих пор слышу эти повторы – «ты будешь, ты станешь…» Какое он имел право так писать, ведь он же знал тебя, знал, как эти слова заденут тебя, западут надолго…

Они заходят в баню, которая еще хранит вчерашнее тепло. Тенишев достает письмо и начинает читать. «Как молоды мы были», – повторяет Тенишев про себя. Даня предлагает множество вариантов будущего – быть писателем, заниматься любым другим делом, полюбить семейную жизнь – и сразу же отвергает все варианты. «В этой жизни нет Вам места. Вы – атеист в самом страшном значении этого слова. Вы не верите в Бога, в дьявола, в Христа, и в людей Вы не верите, потому что не верите в себя самого».

– Как молоды мы были, – улыбается Тенишев, взглянув на Анну.

«Вы полюбите? Я знаю Вас. Вы будете, как канатоходец, все время ждать падения, Вы не сможете поверить в долговечность этого чувства, Вы вспомните себя мальчиком со снежным шариком в руках. Снег тает. И Вы сами станете дышать на снег, поглаживать мягкий шарик и приближать конец».