Прощание - Лотар-Гюнтер Буххайм

Ближе к вечеру на кормовой палубе рядом с госпиталем и пунктом скорой помощи устанавливают все больше шезлонгов. Постепенно здесь собираются все свободные от вахты, стюардессы и офицерские жены с детьми. Объявлен киносеанс — фильм «Шкура» с Клавдией Кардинале, отложенный до тех пор, пока можно включать проектор, так как еще слишком светло.

Прекрасный вечер. Вода сине-голубого цвета, несколько облаков лежат над линией горизонта, словно испачканная ветошь. В море за нашей кормой под углом к нашему курсу в направлении Южной Америки плывет пароход. Но никто туда не смотрит. Все уставились на светящийся, экран, хотя на нем еще ничего не видно. То, что они видят, когда становится достаточно темно, — это ужасный фильм с постоянными сценами драк и секса, менее всего подходящий для детей, но мамаш это не трогает. После первого ролика я сказал себе — хватит.

Продвигаясь вперед, справа от себя я вижу серп луны и ярко светящуюся Венеру. За штормовыми леерами я обнаруживаю облокотившихся на фальшборт нашу стюардессу из столовой и стюардессу в очках, которую мы встретили во время обхода корабля в столовой для рядового состава. Стюардесса с палубы рядового состава спрашивает меня:

— Извините, пожалуйста, я хотела бы знать, могу ли я фотографировать здесь в течение дня со штатива?

Я вежливо отвечаю:

— При этих вибрациях лучше не надо!

Затем я спрашиваю, нравится ли ей на корабле, и она драматически рассказывает, каким ужасным был первый день:

— Парни, выглядящие дикарями, много мусора и потерянность. Никто о нас не позаботился. Она добавила, что была сестрой-анестезиологом и нанималась сюда в качестве медицинской сестры. Так как у нее не было шансов, то она записалась стюардессой. Нервная стюардесса рассказывает, что она семь лет была в гостиничном бизнесе, пришлось поработать даже в Мюнхене. Мне они кажутся незнакомыми людьми из соседней деревни, и я прощаюсь с ними по-дружески:

— Доброго вам вечера!

На «огуречной аллее» я задерживаюсь какое-то время, чтобы полюбоваться все время распадающимся в воде отражением серпа луны. Появляется старик, ругает на чем свет стоит фильм и говорит:

— После этого дерьма мне нужно выпить. Тебе тоже?

— Неплохая идея! — соглашаюсь я, и мы направляемся в каюту старика.

Хороший глоток виски приятно согревает желудок. Я делаю глубокий вздох, радуясь тому, что не остался тупо глазеть на экран. Сейчас удобный случай продолжить «расследование».

Итак, ты хотел рассказать мне о том, что происходило в Бергене. Вы тогда собрались все вместе, и война для тебя закончилась — или?

Старик громко смеется, издавая гортанные звуки, а затем с трудом говорит:

— Вот там-то и был дым коромыслом! Но сегодня твоя очередь. Тебе хотелось бы «выжать» меня, как лимон, но лучше расскажи, как обстояли дела у тебя, когда приехала Симона, я об этом ничего не знаю. То, что ты вместе с Хольцгазером добрался до Цаберна, ты мне рассказывал во время последнего рейса, но что было дальше? Где война закончилась для тебя?

— В Фельдафинге.

— Тогда ты ни одного дня не был в плену?

— Это как посмотреть…

— Звучит весьма таинственно. Так был или не был?

— Строго говоря — нет.

Старик смотрит на меня с театрально изображающей полное отчаяние миной и продолжает наседать:

— В Фельдафинге ты жил…

— Да, незадолго до войны.

— Так ты, значит, отправился домой и там дожидался злого супостата?

— Ну, настолько идиллически это не выглядело.

— А как?

— В Фельдафинге был лазарет — запасной лазарет в отеле «Императрица Елизавета». Так вот, во время одного налета истребителей-бомбардировщиков в самом центре Франции меня ранило в локоть… — старик испытующе глядит на меня, так как пальцами я ощупываю мои локти.

— Представь себе, — говорю я, — я даже точно не знал, был ли это левый или правый локоть. К счастью, это был левый.

— И что было дальше?

— Я довольно ловко переводился из одного лазарета в другой, пока не оказался в Фельдафинге.

Старик тяжело сопит, что обычно служит у него признаком удивления.

— Теперь специально для американцев нужно было носить руку на перевязи…

— И тогда приехала Симона?

— Господи ты боже мой! До Симоны еще далеко. В конце концов, еще шла война, и, если выражаться жестко, я в то время думал, что ее нет в живых. Когда-то и от кого-то я однажды услышал, что якобы после того, как ее из тюрьмы под Парижем отправили в Германию, ее приговорили к смертной казни за шпионаж.

— Эта часть истории мне известна. А что было дальше? — нетерпеливо спрашивает старик.

— О том, что война для меня закончилась, я подумал в Цаберне в Эльзасе. В Фельдафинге я надеялся, что американцы коротки на расправу. Но американцы все не шли и не шли, а я не мог вечно валяться в лазарете. Как у меня шли дела потом, ты уже знаешь?

— Как раз нет!

— Вот теперь мне нужно что-нибудь выпить!

— Еще виски или пиво? — спрашивает старик.

— Пиво, пожалуйста!

— Когда же ты наконец перейдешь к Симоне? — спрашивает старик доброжелательно после того, как он обстоятельно налил нам пива.

— Если меня наконец пустят в камеру безопасности.

— Это шантаж. Что касается меня, то я пустил бы тебя туда уже давно. Ясно, что это шеф мурыжит тебя. Но шеф очень занятой человек, так что…

— Итак, Симона.

— Я не понимаю, почему после освобождения из Равенсбрюка Симона не сразу явилась к тебе.

— Я тоже.

— А почему ты ничего не предпринял?

— Потому что я считал ее, об этом я только что сказал тебе, считал ее погибшей. С конца войны прошло больше года. Но лучше по порядку: в лазарете, выражаясь поэтически, мне нельзя было больше отлеживаться. Я должен был как можно быстрее отправиться в Берлин в штаб Верховного командования вермахта. Это было в некотором смысле сложно, но я все-таки прибыл туда и был тотчас же направлен на Крайний Север. Когда через несколько дней я вернулся, в Берлине уже был переполох. Надо уносить отсюда ноги! Не дать захватить себя здесь — таков был лозунг. И fair semblant — делать так, будто… Итак, я сделал так, будто для германского вермахта не было ничего более важного, чем свежие фотографии. Так как в Берлине шли непрерывные бои, мне еще раз удалось внушить моему верховному начальнику, вполне ко мне лояльно относившемуся, что подлинную рабочую обстановку я найду только в моей каморке в Фельдафинге.

— И что — удалось?

— Я получил командировочное предписание. В случае необходимости я должен был поддерживать связь со штабом корпуса в Мюнхене. И с этим я исчез из виду и оказался в Фельдафинге.