Ибо сильна, как смерть, любовь… - Инна Карташевская

Но старик был не суеверный, а, наоборот, очень даже гордившийся своим атеизмом и свободомыслием. Поэтому он преспокойно отправился домой, представляя, как повесит этот ужасный портрет на стену и будет удивлять и развлекать им своих друзей.

Берег совсем опустел. Постепенно погода стала портиться, поднялся ветер. На прежде спокойном, море начали подниматься волны. Одна из них плеснула на узкую кромку камней под обрывистым берегом и смыла уже засохшие капли крови. Другая волна унесла в море незамеченные мальчиками ключи от стоящей вдалеке на шоссе машины, и через несколько минут на берегу не осталось никаких следов.

Давид

Когда умер дедушка, Давид был совсем маленьким, ему только исполнилось шесть лет. Его родители поженились, когда им обоим было уже под тридцать, а потом они еще долго не решались заводить ребенка, так как оба были чрезвычайно озабочены своей научной карьерой. Наконец, благополучно защитив диссертации и прочно утвердившись на преподавательских местах в колледже, они спохватились и произвели на свет Давида, которого назвали в честь папиного отца. Может быть, потому что они были уже немолоды, Давид родился слабым, болезненным мальчиком. Родители не решились отдать его в ясли, и первые три года своей жизни он провел с няней. Потом после смерти своей второй жены к ним переехал жить дедушка, мамин отец, и для Давида наступили самые счастливые года его жизни. Его родители пытались отдать его в детский сад, так как считали, что ребенок должен приучаться к дисциплине и умению жить в обществе с самого раннего детства. Но из этой затеи ничего не получилось. Давид болел и оставался дома гораздо чаще, чем посещал садик, и, в конце концов, родители, махнув рукой на свои принципы, вынуждены были отказаться от сада, и разрешить Давиду оставаться дома с дедом. Вот тогда и наступило абсолютное счастье, причем как для Давида, так и для деда. Они отлично понимали друг друга и прекрасно проводили время вдвоем. Иногда, правда, родители спохватывались, и их начинала мучить совесть, что они уделяют мало внимания своему ребенку. Тогда мама, преподававшая литературу, начинала читать ему хорошие умные книги, которые казались ему скучными и бессмысленными. А папа, который преподавал математику, предлагал Давиду решать какие-то очень интересные, на его взгляд, детские задачи и головоломки, которые Давида совершенно не интересовали. К его счастью, такие периоды внимания со стороны родителей быстро заканчивались, так как им всегда нужно было писать какие-нибудь статьи или даже целые книги, и они начинали передавать его друг другу, а потом снова оставляли на деда, и тогда у него опять наступала счастливая жизнь.

Дедушка научил Давида читать, когда ему исполнилось четыре года. С тех пор они часто развлекались тем, что, по очереди читали вслух друг другу свои любимые сказки. Когда им надоедало читать, они азартно резались в карты. Дедушка научил его играть в подкидного дурака и в очко. А еще они любили играть в свинью. На набросанных грудой картах они строили домик из шести карт, а потом по очереди вытаскивали из-под него по одной карте, так чтобы не разрушить его. У кого домик падал, тот оставался свиньей. Еще они играли в шашки. Но кроме обычной игры, они еще любили играть в поддавки или в чапаева. Все шашки выстраивались на доске, черные против белых, и нужно было щелчками посылать каждую шашку вперед так, чтобы она выбила с доски шашку противника, но сама при этом осталась на доске. Победившая сторона подвигалась вперед и выстраивалась на следующей линии, потом, когда линий больше не было, из шашек строили танки, пушки и так без конца.

Еще Давид очень любил слушать дедушкины рассказы о его жизни. А жизнь у деда была нелегкая, но очень интересная. Он родился и вырос в Богуславе, маленьком местечке под Киевом. Летом, когда ему исполнилось пятнадцать лет, он поехал в гости к родственникам в Минск, и там его застала война. Чтобы добраться до дому, он устроился работать в цирк. Там он ухаживал за слоном и вместе с цирком потихоньку двигался к Киеву. Потом цирк эвакуировали, но он не поехал с ними, он хотел вернуться домой. Но попасть туда так и не смог, Киев заняли немцы. Ему некуда было деваться, нечего было есть, и он в шестнадцать лет пошел добровольцем на фронт. Несколько раз он был ранен, а потом еще и контужен, после чего его комиссовали из армии. Тогда же он и узнал, что возвращаться ему не к кому. Его родителей расстреляли немцы в лесу под Киевом, а четверо братьев погибли на фронте. Он пошел работал в НКВД конвоиром. Он сопровождал заключенных, которых перевозили в поезде, но вместо того, чтобы сидеть всю ночь, наставив на них пистолет, он играл с ними в карты и пил вино. К этому времени он женился, и у него родились сын и дочь. Потом в НКВД стали проходить чистки и его уволили. Тогда вместо заключенных он стал перевозить вино, устроившись работать экспедитором на небольшой винзавод. Работа была хорошей, так как, что охраняли, то имели, как гораздо позже сказал великий Жванецкий, а за пару бутылок вина на полустанках можно было выменять все, что угодно. Но однажды дедушка стоял в дверях вагона, и курил у открытой двери. Поезд дернулся, и дверь неожиданно захлопнулась, отрубив ему, половинки двух пальцев на правой руке, четвертого и мизинца. После этого дед разлюбил ездить на поездах и переквалифицировался в маляра и штукатура. Сначала он добросовестно трудился и осилил все премудрости работы на стройке. Но авантюрная жилка не давала ему покоя, и вскоре он выбился в бригадиры. Сам он перестал работать, а только доставал и завозил своей бригаде краску, раствор и прочие стройматериалы. Вообще-то, ему тоже полагалось работать, но его рабочие не возмущались. Во-первых, у них всегда были самые выгодные места работы, а во-вторых, только они всегда были регулярно обеспечены всем, что было нужно для работы. Но это была, так сказать, только видимая часть айсберга. А в невидимую часть входили халтуры, которые дед всегда умудрялся находить неподалеку, и на которых постоянно трудились в рабочее время несколько человек из бригады. Деньги затем, естественно, делились на всех. О деньгах с хозяевами договаривался дед. Он же их и получал. Его рабочие никогда не знали точно, за сколько дед договаривался с хозяевами, но тот умел делить так, что все оставались довольны, так как без него вообще бы ничего не имели, кроме зарплаты. Кроме того, каждый день незадолго до обеда дед обычно удалялся со стройки, прихватив с собой банку краски или олифы, и через несколько минут возвращался с бутылкой водки, которую и выставлял бригаде. За это рабочие его особенно ценили и попасть в его бригаду считалось большой удачей.

Но была у дедушкиного айсберга еще одна, уже совсем скрытая часть. Об этом он рассказывал Давиду уже совсем шепотом, а тот, несмотря на малый возраст все понимал и помалкивал. Этой, третьей, уже совсем подводной частью айсберга было то, что дед постоянно брал краску на работе, разводил ее олифой и продавал потихоньку на базаре мужикам из окрестных сел. Продавал он также валики, кисти и вообще все, что можно было украсть, и что пользовалось спросом. Об этом он смеясь рассказывал внуку, не забывая присовокупить, что это не вовсе и не воровство, так как «все у нас народное, и все у нас свое».

Давид гордился своим дедом, причем одинаково и за подвиги на войне, и за то, как он хитро обкрадывал государство, которое в то время не обкрадывал разве уже совсем дурак. Когда дед, закончив очередной рассказ, смеясь, подмигивал ему, Давид тоже в ответ заговорщически смеялся и прикладывал палец к губам, показывая, что понимает, что рассказывать об этом никому нельзя.

Заболел дедушка совсем неожиданно. У него стала подниматься температура во второй половине дня. Так как он кашлял, врачи решили, что у него воспаление легких и положили в больницу лечить от этого. Но температура продолжала подниматься и у него появились боли в животе. Правда не очень сильные, и они утихали от анальгина. Но дедушка очень ослабел, он почти не мог ходить. Хотя твердость духа и командный голос у него остались прежние. Он все также отдавал распоряжения своей дочери и шутил с Давидом, когда тот приходил с мамой его навещать. Врачи не знали, что сказать, продолжали делать всякие снимки и анализы, но ничего не могли обнаружить. А дедушке становилось все хуже и хуже, и однажды он уединился с дочерью, мамой Давида, и сказал ей, что из больницы ему уже не выйти. Он чувствует, что его к земле тянет. Когда мама стала плакать и говорить ему, что это не так, что у него ничего серьезного нет, он только отмахнулся от ее слов и твердо сказал:

— Перестань говорить чепуху, меня утешать не надо. Я свое пожил, и пожил хорошо. А теперь послушай, что тебе нужно будет сделать, когда я умру.

И он отдал ей подробные распоряжения, как должны пройти его похороны, кого пригласить на поминки, и какой ему поставить памятник. Через день после этого он впал в кому и умер не приходя в сознание. После смерти патологоанатом обнаружил у него саркому забрюшиного пространства, один из видов рака, который почти невозможно обнаружить.