Вступление в должность - Лидия Вакуловская

Одно было не совсем понятно: зачем Архангел взял плот? Неделю назад плот был на берегу. Судя по тому, какой вид имела утопленница, можно было предположить, что она лежала под плотом дня три-четыре. Если даже допустить, что Архангел угнал плот в тот самый день, когда Леон уходил в Ому, то есть неделю назад, если допустить также, что Архангел впервые переправился на плоту в сопки, то за столь короткое время он не мог найти тайник. Значит, верна первая догадка: Мишка уже бывал в сопках. Видимо, у него имелась лодка, спрятанная где-то на левом берегу Везучей. Он пользовался ею раньше (прошлым, а может, и позапрошлым летом), но не мог воспользоваться в этот раз. Возможно, лодка рассохлась, нужно было конопатить, а он спешил; возможно, была упрятана в какой-нибудь каменной нише и ее повредило рухнувшими сверху камнями. Как бы там ни было, а ему не на чем было переправиться через Везучую. Туда перебрался, назад — не получилось. Выплыл только его пес и верно сторожил Изу, хотя Мишка, оплакивая осенью невзначай застреленную Пальму, пинал пятнистого ногой и называл кухонной шавкой.

Леон помнил, что Мишка не умел плавать. В партии Зуева таких было двое — Одноглазый и Мишка, а Зуев и с одной рукой плавал не хуже «студентов». Когда случалось купаться, Одноглазый даже не разувался, только поглядывал из-под руки на реку, не понимая и дивясь, как это люди держатся на воде и не тонут, а Мишка раздевался до трусов, намыливался и хлюпался у берега, не рискуя заходить в воду выше колен. Вероятно, жена его Иза тоже не умела плавать, оттого он и привязал ее к борту, чтобы не соскользнула ненароком с верткого плотика. Ее обезопасил, а сам сорвался, очутился в воде, а потом хватался за плот руками, пытался взобраться на него (так представлялось Леону), пока плот не перевернулся вместе с Изой и не отбросил прочь от себя Мишку. Ну, а на что может рассчитывать человек, очутившийся в одежде в холодной реке с сильным течением, да еще и не умеющий плавать? А опрокинутый плот подхватило и понесло течением, потом на изгибе реки швырнуло на левый берег. Уйти на дно плот не мог — к бортикам были привязаны надутые воздухом оленьи пузыри, они держали его на воде, как спасательные круги…

Поняв тщетность своей затеи, Леон перестал искать труп Мишки. Несколько дней он сидел дома, забросив всякую будничную работу. «Морды» в реке давно раздулись хариусом — он не ходил за рыбой; на виду лежал недостроенный плот, валялись отесанные лиственницы, он запинался о них, но за топор не брался — новый плот ему не был нужен. Отодвинулись от него и всякие другие заботы, даже мысли, прежде занимавшие его и казавшиеся важными, отошли в сторону. В эти дни он лишь кормил собак да кое-как, через силу, сам чего-нибудь жевал.

Гибель Архангела и его жены татарочки как бы вышибла из-под него почву, на которой он так твердо стоял многие годы, и рассудок его стало жечь сомнение в правильности выбора, однажды сделанного им. Он ненавидел золото, оно отняло у него Алену и лучших друзей, он поклялся, что больше жертв тайники Одноглазого не получат, ибо люди не узнают о их существовании, он водил геологов, которых время от времени заманивали в омскую тайгу не дававшие покоя слухи о самородках эвена Павла Касымова, — водил их по самым безопасным местам и старался убедить, что слухи, достигшие их ушей, чистый вымысел. Но геологи снова появлялись, с надеждой открыть тайну и взять золото.

Мишка открыл тайник и погиб вместе с женой, которую осатанело оберегал от всякого чужого глаза и которую принес в жертву тому же золоту. Значит, будут еще жертвы. Люди не успокоятся. Рано или поздно опять появится геологи, в конце концов они доберутся и до сопок и сами, без него, Леона, найдут металл, который он от них скрывает. Аммонит ему не поможет. Никакой силы взрыв не погребет под собой металл так, чтобы его не найти, если его уже находят на десяти и двадцати метрах в глубинах земли. У Леона переворачивались мозги от всех этих мыслей после гибели Архангела.

На четвертый день, в пятом часу утра, он стал собираться в Ому — надо было сообщить в поссовет о том, что произошло на реке. Одевшись в дорогу, он выпустил во двор всех собак, притворил двери избушки; но колком подпирать не стал: при такой своре сторожей сюда не сунуться ни волку, ни медведю. Черный решил, видимо, что раз Леон пошагал в тайгу с ружьем, значит, предстоит охота и ему нужно быть с ним. Черный бросился за Леоном, пристроился к ноге. Леон отослал его назад.

Июльские ночи были еще светлы. Правда, солнце уже не висело в небе круглые сутки, и на несколько часов на землю наплывали негустые сумерки. Но и в тайге все было хорошо различимо и при таком освещении.

На полдороге Леона настиг снег. Сперва полетел мелкий, как белая мошка, потом крупнее и крупнее, вскоре повалил хлопьями. Дальше хлопья сыпались все время, пока он шел до Омы, убелили землю и натянули на зеленые лиственницы белые чехлы. Это был первый снег за лето, падавший вместо намечавшегося с вечера дождя. Жизнь его, конечно, была скоротечна: он квасился и таял под ногами и совсем не нес с собой холода. Но такое нередко случалось в здешних краях среди лета.

В Ому он входил в десятом часу утра. Снег еще продолжал лениво падать. Но уже начал таять на солнце, успевшем оторваться от земли на пять ладоней. Крыша балка геологоразведки была мокрая, с нее стекали остатки растаявшего снега, а на замшелом сарае-складе еще держалась снежная шапка.

Леон удивился, увидев издали возле склада троих парней в брезентовых робах. Парни выносили из сарая и складывали неподалеку от дверей железные ящики с аммонитом. От склада к балку и обратно протягивались по снегу водянистые отпечатки сапог.

Леон подошел к парням, спросил, кто они и зачем вытаскивают ящики. Парни молча оглядывали бородатого дядю в ватнике и с ружьем, вышедшего из тайги.

— Значит, нужно, раз перетаскиваем, — наконец нехотя ответил один из них.

— Вывозить в Орумчан будете или как? — спросил Леон.

— А зачем тебе все знать, дядя? — ответил тот же парень с таким видом, вроде Леон выпытывал у него военную тайну.

— Интересуюсь, — хмыкнул в бороду Леон. И снова спросил неразговорчивых парней: — Голышев случайно не с вами?

Парни переглянулись. Тот, что отвечал, дернул плечом.

— Какой еще Голышев?

— Начальник партии. Прошлым летом поиск здесь вел. Это его база.

Тогда другой парень, сунув в рот папиросу и прикуривая ее, хохотнул:

— Начальников партий, дядя, полный Орумчан, всех не узнаешь. А базе твоей аминь. Вот перевалим груз на площадку, — он мотнул головой в сторону балка, — а вечером вертолет заберет. Еще есть вопросы?

— Нет вопросов, — сказал Леон и ушел от склада.

Собаки Мишки Архангела, совсем, похоже, одичавшие без хозяина, бежали рядом с Леоном, только по другую сторону крепостной, обнесенной проволокой стены, и так озверело лаяли, что у него заложило в ушах.

В двух местах побывал в это утро Леон: в поселковом Совете и на почте.

Председателя поссовета Анну Ивановну Касымову он застал на месте, то есть в избе, на крыше которой висел красный флаг. В Оме было много Касымовых, связанных лишь общностью фамилий и абсолютно не связанных родством, и Анна Ивановна Касымова не была родственницей оленеводам Касымовым. Она приходилась сестрой жене Семена Кокулева, уже многие годы занимала пост председателя поссовета, и Леон знал ее.

Он скупо рассказал ей о гибели Михаила Архангелова и его жены Изы, которые угнали плот. Рассказал, как обнаружил потом свой плот вместе с привязанной к нему утопленницей и как застрелил вывшую над ней собаку. Но о том, зачем им понадобился его плот, и о золоте, спрятанном на груди у Изы (он был уверен, что у Архангела тоже было золото), он умолчал. Еще сказал, что Изу он похоронил, а тело Михаила искал, но не нашел.

Телефона в поселке не было, не было и телефонной связи с райцентром. Телеграммы и прочие важные сообщения принимались и отправлялись по рации. Потому Анна Ивановна, накинув на голову платок, поспешила в соседнюю избу, где помещалась радиорубка, — сообщить о случившемся в районную прокуратуру, с тем чтобы к ним прислали, как полагалось в таких случаях, следователя. А Леон, покинув вместе с нею поссовет, пошел дальше по улице — на почту. Он ни разу не бывал на почте — от поры, когда впервые вошел с партией Зуева в залитую медным майским солнцем Ому, и до сегодняшнего июльского дня, неожиданно убелившего снегом все ту же Ому. С почты он послал такую телеграмму:

«Орумчан. Геологоразведка. Голышеву. Лично. Приезжай, Голышев. Покажу то, что ты искал. Раньше не хотел, теперь покажу. Отмени вертолет, не сворачивай базу, слушай Сохатого. Найдешь меня моей избушке. Если не застанешь поселке кого из оленеводов Касымовых, проси завмага Кокулева, он проводит. Бывал у меня за пушниной. Понял, Голышев? Только не тяни. Сохатый».

Больше он никуда не заходил: ни в магазин, ни в избу Матвея Касымова, где мог бы выспаться перед обратной дорогой, даже если бы и на замке оказалась изба — он знал, где лежит ключ. Он сразу ушел в тайгу, снова ставшую зеленой. Давешнего снега в ней как и не бывало, только земля и деревья оставались еще влажными.