Вступление в должность - Лидия Вакуловская

Он дважды еще ходил к Везучей за рыбой; придирчиво ощупывал глазами место, откуда исчез его плот, и все больше мрачнел от того, что это непредвиденное событие спутало его планы. Он собирался этим вечером отправиться в Ому, с тем чтобы к утру вернуться с ящиком аммонита. И вот теперь он решал: идти или браться за топор и ножовку и сбивать новый плот? И плот, и взрывчатка были одинаково нужны ему. Взрывчатки требовалось много, столько, сколько на складе у Кокулева не взять. Взять можно было у Голышева. Но для этого нужно было по ночам ходить в Ому. Ночами, хотя и белыми, люди все равно спят, а он не желал, чтобы его видели.

Две недели назад Леон впервые с прошлой осени побывал в Оме. Дорога далась ему трудновато. Несмотря на то что брел он медленно и часто отдыхал, нога побаливала. Он и до этого предполагал, что геологов в посёлке нет: если бы прилетели — явились бы к нему. И все же брало сомнение: а вдруг их водит по тайге Архангел, или они взяли в проводники кого-нибудь из старых охотников, скажем, того же Ивана Егорова? Но когда, приблизясь к Оме, увидел на окраине заколоченный балок геологоразведки и увидел поржавевший за зиму висячий замок на сарае-складе, сомнения развеялись. И он усмехнулся, довольный этим обстоятельством: «А-а, наконец-то!.. Надоело наконец-то пустой ветер искать?..» — подумал он словами Кирилы.

Кокулев просиял, когда Леон вошел в магазин.

— Сохатый?! Ну и ну!.. Здравствуй, Сохатый!.. Жив-здоров? Как твоя нога? — Кокулев выбрался из-за прилавка, протягивая Леону обе руки для пожатия. — Николай Касымов по весне из тайги приезжал, говорил, что с тобой случилось. А я думаю: куда пропал, где его пушнина?

Семен Кокулев всегда по-доброму относился к Леону, да и вообще был он человек простодушный, без хитростей. Ворочал пушниной, поседел за прилавком и в вонючем складе, пропахшем звериными шкурами, а не нажил даже избы порядочной. Женился когда-то на эвенке, вошел в их многодетную семью, сам заимел четырех детей, но ходили его домочадцы не в соболях, не в пыжиках и не в беличьих мехах, — одевались так себе, от других не отличаясь, а сам «бог торговли» щеголял в основном в телогрейке и матерчатой шапке с цигейковыми отворотами, наподобие армейской.

Кокулев и теперь сказал Леону, чтобы не скромничал, отоваривался в долг, чем желает, — придет время охоты, пойдет пушнина, тогда и расплатится.

Леон засмеялся:

— Ты что же, считаешь, что я совсем гол как сокол? Чай, не все проел из прежних заработков, а пропить не с кем было.

И сказал Кокулеву, что сейчас ему нужны пачка соли и аммонит. И объяснил, зачем нужна взрывчатка: далеко вода от избушки, вот он и хочет подолбить взрывчаткой землю — может, откроется поблизости подземный родничок. И ничего в этом объяснении не было необычного. Аммонитом в поселке пользовались в хозяйственных нуждах. Траншею для фундамента под дом лопатой не выроешь, лопата вечную мерзлоту не возьмет — аммонит нужен; погреб задумал отладить — проще простого взрывчаткой землю рвануть; зимой поселок для воды берет лед с реки Кумушки — опять же аммонит заменяет лом и лопату, и так далее. Все взрывные работы проводил сам Кокулев, поскольку был обучен этому делу и имел на это соответствующее разрешение.

Пошли на склад. Дорогой Кокулев рассказывал всякие поселковые новости. Помер охотник Иван Егоров, на двадцать лет переживший свою бездетную жену. Никого не осталось в избе, думают ее под краеведческий музей пустить, поссовет о таком музее хлопочет… Товар Кокулеву странный поступил: четыре тюка «аннушка» сбросила, на тюках этикетки — «Шапки мужские». Вспороли тюки — в них цветные тюбетейки, бисером расшитые. Хотел назад отправить, но женщины расхватали тюбетейки. Отпарывают бисер, расшивают им торбаса и меховые тапочки, а тюбетейки — вон… Мишка Архангел жену Изу на Черное море повез. Он на четыре тысячи пушнины зимой сдал, рекорд поставил. Заходил к Кокулеву прощаться, балагурил: другие, мол, на морях загорают, виноград и персики жрут, а его Иза чем хуже? В те дни туманы сильные были, «аннушка» не летала. Мишке надоело ждать, собрался и двинул с Изой пешим ходом по тайге в райцентр. Поди, сейчас уже купаются в теплом море, абрикосы трескают. Изба его на замке, калитка и ворота — тоже, по двору собаки бегают. Договорился с Федором Еремеевым, тот корм собакам через забор кидает. И еще то да се рассказал Кокулев.

Покидая Ому, Леон прошел мимо крепости Архангела с глухим забором, отороченным колючей проволокой, с двумя тяжелыми замками — на воротах и калитке. Верные Мишкины псы достойно сторожили неприступную твердыню семейного счастья: драли глотки по другую сторону забора и кидались на забор, когда он проходил.

Оставив позади Мишкины хоромы, охотник пересек заброшенную, заросшую травой и кустиками молодого тальника площадку для вертолета, обошел, пригибаясь под колючими ветками лиственниц, пустовавший балок, за стены которого уже кое-где уцепился мох, и, подойдя к сараю-складу, совсем замшелому и потому совсем зеленому, поставил наземь ящик с аммонитом, взятым у Кокулева.

Замок на сарае был хлипкий, легко поддался, как легко отлепилась от дверного косяка и сургучная печать — склад был опечатан. Леон вошел в сарай. Минуту привыкал к темноте, к удушливому запаху сырости и плесени. Потом глаза стали различать содержимое склада. Нет, все-таки Голышев собирался вернуться в Ому — ничего не вывез со склада! Все здесь было аккуратно сложено и развешано — должно быть, техник-геолог Вера постаралась. Свисали с жердей сапоги, попарно связанные за ушки. Спальные мешки, палатки, горка выдраенных котелков — всему было отведено свое место. В левом углу, как и помнил Леон, грудились железные ящики со взрывчаткой, с железными ручками, чтобы удобно было переносить. Аммонита в прошлом году забросили Голышеву много, израсходовали за сезон мало — мало били шурфов и закопуш. Голышев в глубь земли не лез, мечтал поймать золото на поверхности, хотел руками хватать самородки. Вообще-то со взрывчаткой было строго, выдавалась она под расписку, хранить ее надлежало в специальном помещении, но в условиях полевых работ не всегда все это соблюдалось. Думать же о том, что кто-то позарится на аммонит и уведет ящик-другой, Голышев совершенно не мог: в Оме народ жил спокойный, воровством здесь и не пахло, потому и не было никогда в поселке даже участкового милиционера.

Охотник закрыл сарай, навесил замок, поднял свой тяжелый железный ящик и стал углубляться в тайгу, прикидывая, сколько ему нужно взрывчатки, чтобы навечно схоронить тайники Одноглазого от любого, даже птичьего ока. За эти две недели он вынес из сарая-склада пять железных ящиков, переправил их на правый берег Везучей, поближе к месту будущих взрывов.

В тот день, когда Леон обнаружил, что река унесла его плотик, он взялся мастерить новый, решив какое-то время не ходить на склад Голышева. Начав утро с проверки «морд», он до полудня занимался рыбой: нанизывал на проволоку, развешивал вялить в тени деревьев. Рыба предназначалась для собак, выдерживать ее в солевом тузлуке не требовалось.

Когда возился с рыбой и валил топором предназначенные для плота лиственницы, ошкуривал и стаскивал к избушке нетолстые гладкие стволы, его раздражало нет-нет да и долетавшее со стороны Везучей тоскливое завыванье, которое тревожило собак.

Он выпустил из сарая всех ездовых лаек вместе со щенками, почти утроившими с осени свою численность, и вся собачья орда с утра резвилась на воле, ела какую-то целебную травку, что-то вынюхивала в зарослях мха, рыла носами землю, незлобно переругивалась. В орде верховодил рослый, кудлатый, пепельной масти пес по кличке Танк, уже три года ходивший вожаком в упряжке. Танку подчинялись. Он мог сердитым рыком прервать вспыхнувшую ссору, легким укусом поставить на место строптивого, а находясь в упряжке, ударом лапы или тычком морды заставлял ленивого натянуть постромки, не филонить, а как следует тащить нарты. Не чтили Танка только неразумные, недавно вылупившиеся щенки. Один лохматый забияка, не умевший еще как следует лаять, все время наскакивал на Танка, пискляво тявкал и норовил схватить его беззубым ртом за ногу, так как выше достать не мог. Танк снисходительно поглядывал на храбреца, позволял метаться вокруг себя, проскальзывать под брюхом, как под мостом, и между лапами. Потом, улучив момент, молниеносно прижал его одной передней лапой к земле, подержал немного и оттолкнул от себя. Щенок, не пикнув, мячиком покатился вперед, затем с трудом поднялся и, покачиваясь, как при головокружении, потащился к дереву и спрятался за ствол.

Черный и Найда держались особняком, не снисходили до ездовой рабочей братии. Найда дремала весь день, растянувшись у дверей избушки, грела на солнце старые кости, а Черный — вот уж истинно! — корчил из себя барина. К лайкам не подходил, а если к нему подбегала какая, чтобы обнюхаться и подружиться, Черный лениво отворачивался и с важным видом удалялся, считая, видимо, что ему, фавориту хозяина, нечего якшаться с представителями местной породы, потому что сам он выходец из знати — сеттеров. Черный задавался, того не зная, что сеттер он всего лишь наполовину, по линии матери, а по линии отца состоит в прямом родстве с лайками, ибо не нашлось у Найды здесь другого кавалера, кроме одного из ездовых работяг. Да и шерсть у фаворита была черная, а не красная, как у Найды, и белое пятно светилось на лбу, что никак не свидетельствовало о чистоте его кровей. Да и был он совсем не в мать. Найда — вежливая, ласковая, с полуслова понимала хозяина, его жесты и взгляд. А с Черным ни на птицу, ни на белку не пойдешь — лаем распугает. Но Черный сильный, его можно было натаскать на хищного зверя…