Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1 - Александр Дюма
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну так призовите к себе ваши воспоминания, милый мой Мушкетон.
– Каким днем угодно вам начать?
– Разумеется, с воскресенья. Это – божий день.
– С воскресенья, господин?
– Да.
– В воскресенье у нас наслаждения благочестивые: монсеньор идет в капеллу, раздает освященный хлеб, слушает проповедь и наставления своего аббата. Это не слишком весело, но мы ждем монаха из Парижа: уверяют, что он говорит удивительно хорошо; это развлечет нас, потому что наш аббат всегда нагоняет на нас сон, – так что по воскресеньям – религиозные наслаждения, а по понедельникам – мирские.
– Ах так! – сказал д’Артаньян. – А как ты сам это понимаешь, Мушкетон? Давай рассмотрим сначала мирские наслаждения, ладно?
– По понедельникам мы выезжаем в свет, принимаем гостей и отдаем визиты; играем на лютне, танцуем, пишем стихи на заданные рифмы, – словом, курим фимиам в честь наших дам.
– Черт возьми! Это предел галантности! – вскричал мушкетер, едва удерживаясь от непреодолимого желания расхохотаться.
– Во вторник – наслаждения ученые.
– Браво! – одобрил д’Артаньян. – Перечисли-ка мне их подробнее, любезный Мушкетон.
– Монсеньор изволил купить большой шар, который я покажу вам; он занимает весь верх большой башни, кроме галереи, которая выстроена по приказанию монсеньора над шаром. Солнце и луна висят на ниточках и на проволоке. Все это вертится; бесподобное зрелище! Монсеньор показывает мне далекие земли и моря; мы обещаемся никогда не ездить туда. Это чрезвычайно занимательно!
– В самом деле, очень занимательно, – отвечал д’Артаньян. – А в среду?
– В среду наслаждения сельские, как я уже имел честь вам докладывать. Мы осматриваем овец и коз монсеньора; заставляем пастушек плясать под звуки свирели, как описано в одной книжке, которая есть в библиотеке у монсеньора. Но это еще не все. Мы удим рыбу в маленьком канале и потом обедаем с венками из цветов на головах. Вот наши наслаждения в среду.
– Да, среду вы не обижаете. Но что же осталось на долю бедного четверга?
– И он не обойден, сударь, – отвечал Мушкетон с улыбкой. – В четверг наслаждения олимпийские. Ах, сударь, как они великолепны! Мы собираем всех молодых вассалов монсеньора и заставляем их бегать, бороться, метать диски. Монсеньор сам уже не бегает, да и я тоже. Но диск монсеньор мечет лучше всех. А если ударит кулаком, так беда!
– Беда? Почему?
– Да, монсеньору пришлось отказаться от борьбы. Он прошибал головы, разбивал челюсти, проламывал груди. Веселая игра, но никто не хочет больше играть с ним.
– Так его кулак…
– Стал еще крепче прежнего. У монсеньора несколько ослабели ноги, как он сам сознается; зато вся сила перешла в руки, и он…
– Убивает быка по-прежнему?
– Нет, сударь, лучше того: пробивает стены. Недавно, поужинав у одного из своих фермеров – вы знаете, какой он пользуется любовью народа, – монсеньор вздумал пошутить и ударил кулаком в стену. Стена упала, кровля тоже; убило трех крестьян и одну старуху.
– Боже мой! А сам он остался цел?
– Ему слегка поцарапало голову! Мы промыли ранку водой, которую присылают нам монахини… Но кулаку ничего не сделалось.
– К черту олимпийские наслаждения. Они обходятся слишком дорого, раз потом остаются вдовы и сироты…
– Ничего, сударь, мы им назначаем пенсии: на это определена десятая доля доходов монсеньора.
– Перейдем к пятнице!
– В пятницу наслаждения благородные и воинские. Мы охотимся, фехтуем, учим соколов, объезжаем лошадей. Наконец, суббота посвящается умственным наслаждениям: мы обогащаем свой ум познаниями, смотрим картины и статуи монсеньора, иногда даже пишем и чертим планы, а иногда палим из пушек монсеньора.
– Чертите планы! Палите из пушек!
– Да, сударь.
– Друг мой, – сказал д’Артаньян, – барон дю Валлон обладает самым тонким и благородным умом; но есть род наслаждений, который вы забыли, мне кажется…
– Какие, сударь? – спросил Мушкетон с тревогой.
– Материальные.
Мушкетон покраснел.
– Что вы под этим подразумеваете? – спросил он, опуская глаза в землю.
– Стол, вино, веселую беседу за бутылкой.
– Ах, сударь, эти вещи не идут в счет: ими мы наслаждаемся ежедневно.
– Любезный Мушкетон, – продолжал д’Артаньян, – извини меня, но я так увлекся твоим очаровательным рассказом, что забыл о самом главном, о том, что господин д’Эрбле написал барону.
– Правда, сударь, наслаждения отвлекли нас от главного предмета разговора. Извольте выслушать. В среду пришло письмо; я узнал почерк и сразу подал письмо господину барону.
– И что же?
– Монсеньор прочел и закричал: «Лошадей! Оружие! Скорей!»
– Ах боже мой! – воскликнул д’Артаньян. – Наверное, опять дуэль!
– Нет, сударь, в письме было только сказано: «Любезный Портос, сейчас же в дорогу, если хотите приехать раньше экинокса. Жду вас».
– Черт возьми, – прошептал д’Артаньян в раздумье. – Должно быть, дело очень спешное!
– Да, должно быть. Монсеньор, – продолжал Мушкетон, – уехал со своим секретарем в тот же день, чтобы поспеть вовремя.
– И поспел?
– Надеюсь. Монсеньор вовсе не трус, как вы сами изволите знать, а меж тем он беспрестанно повторял: «Черт возьми, кто такой этот экинокс?[3] Все равно будет чудо, если этот молодчик поспеет раньше меня».
– И ты думаешь, что Портос приехал раньше? – спросил д’Артаньян.
– Я в этом уверен. У этого экинокса, как бы он ни был богат, верно, нет таких лошадей, как у монсеньора.
Д’Артаньян сдержал желание расхохотаться только потому, что краткость письма Арамиса заставила его призадуматься. Он прошел за Мушкетоном или, лучше сказать, за ящиком Мушкетона до самого замка; затем сел за стол, за которым его угощали по-королевски. Но он ничего больше не мог узнать от Мушкетона: верный слуга только рыдал – и все.
Проведя ночь в мягкой постели, д’Артаньян начал размышлять над смыслом письма Арамиса. Какое отношение могло иметь равноденствие к делам Портоса? Ничего не понимая, он решил, что тут, вероятно, дело идет о какой-нибудь новой любовной интрижке епископа, для которой нужно, чтобы дни были равны ночам.
Д’Артаньян выехал из замка Пьерфон так же, как выехал из Мелюна и из замка графа де Ла Фер. Он казался несколько задумчивым, а это означало, что он в очень дурном расположении духа. Опустив голову, с неподвижным взглядом, в том неопределенном раздумье, из которого иной раз рождается высокое красноречие, он говорил себе:
– Ни друзей, ни будущности, ничего!.. Силы мои иссякли, как и связи прежней дружбы!.. Приближается старость, холодная, неумолимая. Черным крепом обволакивает она все, чем сверкала и благоухала моя юность; взваливает эту сладостную ношу себе на плечи и уносит в бездонную пропасть смерти…