У свободы цвет неба (СИ) - Аусиньш Эгерт

   Да Гранна все-таки уточнил, нельзя ли вызвать Скольяна на суд, чтобы его слова были сказаны им самим. Дью, разумеется, отказался это делать, сославшись на возможные беспорядки в городе в случае отъезда графа. А потом привел последний аргумент в защиту своей девочки.

   - Что же до действий Сопротивления, - сказал он суду, - по аварии есть заключение Росатома: после вмешательства магов Академии она произошла бы в любом случае. Я предоставил эту бумагу во второй день, посмотрите в документах. А мирное Сопротивление, позицию которого нам сейчас так убедительно предъявили, превратилось в кость в горле империи именно во время репрессий, которые я инициировал по настоятельному требованию достопочтенного. Отношения в крае, меж тем, предстоит урегулировать мне, и я хотел бы знать, как именно.

   Вейен приподнял брови. Дью начал рассказывать о майских беспорядках в городе, причем в таких красках, что можно было принять это за излишнюю впечатлительность, если бы за рассказом не виднелось плохо скрытого желания вымазать Академию смолой от крыльца и до конька крыши здания Совета в Исюрмере. Правда, когда вслед за ним это все повторила Хайшен, Вейен усомнился в своем мнении. Возможно, решил он, там действительно случилось что-то из ряда вон выходящее. И неудивительно, невозможно же делать глупости двенадцать лет кряду и ждать, что не придется рано или поздно отвечать за все. Вейен да Шайни понимал, что его любимый инструмент пришел в негодность. С Академией придется проститься: тратить деньги на глупцов да Шайни не могут себе позволить. Очень жаль.

   К столу вышел да Айгит и рассказал не меньше Хайшен. Огнестрельное оружие Вейен знал, пусть в иллюзиях и записях с кристаллов, но про терроризм слышал впервые. А мысль о том, что человек по доброй воле может превратить себя в снаряд, направленный в цель, он осознал, только пока да Айгит со свойственным ему тщанием рассказывал свою часть истории. Слушать это было жутковато, и Вейен, пожалуй, был рад тому, что граф Дейвин не показал ни одной иллюзии. Потом он начал называть цифры, и это было еще неприятнее. Оружие Нового мира могло уносить сотни жизней за секунды, даже сделанное в кустарных условиях из чего попало. Хорошо, вздохнул маркиз про себя, что это все невозможно пронести в портал.

   Наконец, к столу опять вызвали Алису Медуницу. Да Гранна и да Кехан задавали ей какие-то вопросы, Вейен не вслушивался. Но потом она сказала, что мирное крыло было на самом деле эффективнее боевого, по ее собственной оценке. И администрация империи гораздо серьезнее страдала от мирного крыла, судя по тому, что на боевиков злились, а мирных боялись. За это они и попали под репрессии, заключила девочка да Гридаха.

   Да Гранна объявил окончание слушаний. Знать, присутствующая в зале, молчала и не торопилась выходить из ратуши. Знание, полученное сегодня аристократами империи, было страшным. Они узнали, что такое бунт в многомиллионном городе и что такое неприязнь черни по отношению к власти. Маркиз прислушался, скользнув вниманием на ратушную площадь. Там тоже было тихо. И простые люди столицы были впечатлены последствиями действий людей, привыкших жить при неправедной власти. По эту сторону звезд невозможно было даже представить рассказанное сегодня под сводами ратуши. Но оно уже было. И было частью жизни Аль Ас Саалан.

   Выходя из зала Совета, Вейен слышал, как Дью да Гридах на крыльце распекал своего мальчика из Нового мира за кошмарный слог, невозможные выражения в суде и еще какие-то мелкие прегрешения. Действительно, его вассал выглядел не самым достойным образом, но на месте Кэл-Аларца Вейен думал бы о другом. Эта девочка, Медуница, и Унрио были уже вне опасности, а вот мистрис Бауэр очень сильно рисковала сегодня и ухудшила свое положение. Ее теперь могут упомянуть в вердикте как лицо, причастное к созданию проблем империи в Новом мире, и тогда ее судьба будет печальна. Если Дью планировал объясняться с ней или договариваться, самое время ему было думать, как доказывать ее невиновность. Если он решил ею пожертвовать ради своей девочки - ну что же, тем хуже для него. Мистрис очень пригодится да Шайни живой. А опека клана... она ее и не заметит, если была осуждена по законам Нового мира. Вейен знал эти порядки.

   По дороге в Старый дворец меня совсем расквасило. На крыльцо я вышла еще человеком, а потом... Мы ведь действительно знали, что не уцелеем, причем оба. И знали за полтора года и почти месяц, с того самого дня, когда Лелик принес домой новый альбом Майданова. Он тогда пришел домой, положил диск в упаковочной пленке на стол в гостиной и подмигнул мне: "Поле не скажем". Она никогда не любила шансон, и они с Леликом постоянно на эту тему сцеплялись. Один раз она едва не ушла от нас потому, что он начал ей объяснять, что почти вся лирика Александра Новикова - это то самое танго, которое они танцуют каждую неделю, и даже у нелюбимого ею Высоцкого два танго тоже есть. В другой раз они чуть не поругались из-за Лаймы Вайкуле, и уже я объясняла ей, что это никакой не шансон, а она отругивалась, говоря, что попса от шансона если и отличается, то только в худшую сторону. Потом был реально ужасный вечер у нее, когда Лелик завелся и потребовал, чтобы она открыла переводы классических аргентинских танго и тут же сказала ему, чем это отличается от текстов хоть того же Новикова. Четвертый случай нам обоим хотелось бы отодвинуть на какое-нибудь очень дальнее потом. Поэтому да, мы договорились ей не рассказывать, открыли коробку, вставили диск в музыкальный центр, сели на диван на полчасика, послушать, и обнаружили себя через два часа, судорожно вцепившихся друг в друга, как перед концом света каким-то. А первый трек, тот самый, по которому назван диск, "Что оставит ветер", так и остался нашим. Это была не первая наша музыка, раз в два-три года он что-нибудь приносил такое, от чего нас обоих пробивало коротким замыканием, и несколько лет мы жили в ритме этой песни, а потом она кончалась и начиналась новая. Что эта осталась нашей до сегодняшнего дня, я поняла только сейчас, когда, отвечая на вопрос судей, вдруг поняла, о чем она была в нашей с ним жизни. И о чем с этой песней стала наша жизнь. И сразу же вспомнила ее всю. Пока нас не отпустили со слушаний, я чувствовала внутри только музыку, сперва обрывками, потом все более связно. А вот когда ехали в Старый замок, начали всплывать и слова. На мое счастье, и у князя, и у Дейвина были какие-то дела в городе, они оба обещали поужинать с нами сегодня и сразу после окончания заседания ушли по порталам куда-то. Когда мы доехали, я уже не могла ни говорить, ни толком пошевелиться, чтобы не расплескать слезы, стоящие у самых глаз. От полдника я отказалась и сразу пошла к себе. В спальне села на кровать и засунула в рот одеяло, сколько получилось, чтобы не рыдать в голос. Мой сайни куда-то убежал, но мне было не до него: у меня в голове крутился знакомый трек, а Лелика не было. Да и как бы он меня тут нашел, под чужим-то небом.

   Остаток дня я вообще не запомнила, только какие-то кадры мельком, не факт, что не бред на фоне истерики. Мне казалось, что я плачу кому-то в плечо и этот кто-то молча держит меня то за затылок, то за спину, а потом слезы во мне кончились, и мир сошелся в точку. Проснулась я только утром.

   Когда сайни Алисы выбежал из ее комнат с криком: "Мой человек хочет умереть, она плачет и ест одеяло!" - Айдиш молча поднялся с лавки, где сидел, прислонясь к стене, и смотрел в пространство, и двинулся к лестнице, ведущей наверх. Подойдя к двери Алисы, он мельком глянул на Мейру и сказал: "Пропусти меня, девочка". Сказано было так, что Полина приподняла голову и с интересом посмотрела на галерею. Мейра послушно попятилась, не рискнув возразить, остальные тоже не шевельнулись и только смотрели, как Айдиш открыл дверь и вошел к Алисе.

   Вышел он через час с лишним, устало оперся о перила галереи, глянул на сайни, сидевшего под дверью и коротко сказал: "Воды". Сайни послушно побежал за кружкой. Нобиль досточтимого, Лиам, подошел и подставил ему плечо, Айдиш оперся на него, принял у сайни кружку, осушил в три глотка, поставил на перила и пошел к себе.