Новый Мир ( № 10 2005) - Новый Мир Новый Мир

— Да, при мне.

— Можете приехать.

Полчаса потерял, пока ждал привратника, который выписывал пропуск: чтобы попасть в Анин флигель, надо было пройти сквозь Шереметьевский дворец, переименованный в Дом Занимательной Науки. Занервничал...

По тропинке пробежал через заросший, неухоженный сад, и вот черная лестница, построенная как будто для великана — каждая ступенька за две. Не споткнулся, перелетел и ее. Сто девяносто один сантиметр роста и длинные ноги помогли. Минуту, показавшуюся бесконечной, продержал палец на кнопке звонка, прежде чем открыли дверь. Это была местная Маруся. Хмурая, растрепанная. Кажется, молодая, — не рассмотрел. Отирая с рук пену, она буркнула “здрасьте” и поплелась в неосвещенное нутро захламленной квартиры. Коридор узкий — не обогнать. Мокрое белье, как сталактиты, свисающее с кухонного потолка, шлепнуло Евгения по лицу. Он наклонился, чтобы поскорее выбраться из этой распаренной пещеры. В следующем коридорчике поцарапал пальцами дверь слева и, не дожидаясь ответа, толкнул ее плечом. Открыто.

Комната с прошлого раза не изменилась: то же запустение, развал. Хотя и есть несколько породистых, красивых вещей: резной стул, зеркало в бронзовой раме, этажерка, на которой стоит серебряная шкатулка и маленькая трехстворчатая иконка... Они дела не меняют. Возле горячей печки — было и правда прохладно — ободранное кресло без ноги, на котором в лиловом шелковом халате — Анна. Устроилась как на троне. Банальное сравнение, но точнее не скажешь. Королева, которой не нужна свита...

Губы Евгения раздвинула самодовольная улыбка... Поймал себя на тще-славной мысли: и я причастен... Глядя в глаза хозяйке, величаво ему кивнувшей, но не вставшей с места, он снял с плеч тощий рюкзак и медленно пересек большую полупустую комнату.

Ступал, с каждым шагом чувствуя, как крепнут невидимые нити, которые возникают просто от того, что один человек посмотрел, заметил другого... Как увеличивается их число, как эти покалывающие лучи заставляют подрагивать тело, и его уже неодолимо тянет, притягивает к другому телу...

...Две волны, несущиеся навстречу друг другу... Холодок пробрал, когда широкий Анин браслет скользнул по самому нежному месту. Она так и не сдвинулась со своего трона, только высокий лоб то вжимался в его поджарый живот, то отстранялся...

...Вот и поздоровались. Отвернувшись к окну, Евгений медленно заправил рубашку в брюки, вставил в потайные петли все четыре пуговички, не пропустив ни одной, и застегнул ремень. Постоял, успокаиваясь...

Старый шереметьевский клен в большой оконной раме, как картина, оформил, обуютил комнатное пространство.

— Думаю, мы успеем чаю выпить... — Спрятав дедовские часы в задний карман, Евгений наклонился к Анне, приобнял ее за полнеющую талию и поднял с кресла.

Она молча выплыла из комнаты.

Вернулась быстро. Похорошевшая. Щеки разрумянились. Папироса в чуть тронутых помадой губах. В зелено-карих глазах мелькнуло озорство маленькой женской победы... Несколько минут Анна пробыла у комода, несуетливо перебирая стоящие на нем вазы, горку тарелок, чашки... С блуждающей улыбкой глядя не на посуду, а куда-то внутрь себя, пробормотала:

— Нет, тут их быть не может, я сама видела их в кухне.

Снова вышла. Вернулась — нет.

— Ложки пропали... — меланхолически заметила она. — Вот так у нас всё, все предметы. Их надо пасти, а чуть перестанешь — сейчас же исчезнут.

Голос хозяйки звучал нисколько не обескураженно и не встревоженно. Она не потеряла спокойствия и тогда, когда Евгений, как фокусник, извлек из невысокой китайской вазы две серебряные ложки, ручки которых торчали, как черенки нераспустившихся цветов. Вместо бутонов — вензеля: курсивная строчная “а”, перечеркнутая наискось.

Тряхнув челкой, Анна взяла бежевую конторскую книгу, которую Евгений достал из своего рюкзака. Рукопись ее изменила. Другим человеком стала. Сосредоточенной, строгой работягой.

Проворно забравшись на узкую, почти солдатскую кровать, она привычно подобрала под себя ноги, оперлась о железную спинку и принялась за дело. Не поднимая головы, взяла чашку чая, который приготовил гость, и, сделав два быстрых глотка, низко нагнулась, чтобы поставить ее на пол.

Гибкость тренирует! — мелькнуло у Евгения. Акробатка! И плавает, как... как птица! Он видел.

Решил остаться, хотя минуту назад — чтобы не мешать — собирался пройтись по Невскому: питерская стройность всегда помогала мыслям (парадокс!) заворачивать в неожиданные переулки и благодаря непредумышленным виляниям находить нетривиальные решения.

В этой комнате с неподметенным полом, с несуразной мебелью он почувствовал себя абсолютно свободным: так же дух захватывало в детстве, когда он взбирался на Желтую гору и оттуда взгляд его облетал все видимое — янтарные поля тюльпанов, голубую ленту реки, скользил по лесным плюшевым вершинам и, разогнавшись, забирался в незнакомые города и страны и дальше, ввысь — в небо.

Глаза следили за лицом Анны: грело, когда ее губы раздвигались в улыбку...

О чем думал?

Ждал приговора. Не тексту, нет...

От ее чтения зависело, сможет он теперь опереться на свои писания или же надо продолжать поиск. Внутри себя.

Ясно же, что вихри, враждебные человеческой природе, улягутся не скоро и выстоять под их напором можно, только укоренившись в самом себе. Творчество — единственное, что может гармонизировать душу. Все остальные дела не забирали Евгения целиком, оставалось много безалаберной энергии. Его опасно заносило — и в словах, и в поступках. Сам себя предавал... Подставлял уязвимые места. Другие — завистники, конкуренты и просто случайно оказавшиеся рядом — только пользовались его подсказками и проговорками...

Незаметно для самого Евгения его ждущий взгляд оторвал Анну от рукописи. Он не хотел этого! В чем дело? Сила притяжения им написанного так мала? Спросить? Нет, наивные, открытые вопросы — слишком легкий способ, тут нужна отмычка посложнее. Думай сам, наблюдай...

— Я вам ставила пластинку про паровозные искры? — Анна соскользнула с кровати, подошла к подоконнику, взяла лежащую на нем пачку, через квадратную дырку вытряхнула одну папиросу и оглянулась.

Евгений понял ее взгляд, вскочил. Сундучок, который подпирал кресло вместо сломанной ножки, сдвинулся с места, и оно с шумом завалилось набок. Что сперва? Восстанавливать конструкцию или искать огонь? Конечно огонь.

— Возвращалась домой из Царского Села...

Боком к окну, рука с папиросой чуть на отлете — любуйтесь. Как ванька-встанька из любой позы вывернется, чтобы фиксировать свою вертикаль, так и Анна всегда поворачивалась к собеседнику в профиль. Красиво...

— Подступили стихи, но без папиросы, я чувствовала, не напишутся... Спросила у соседа. Он насыпал махорки на кусок газеты. Свернула, а спичек нет. Протиснулась в тамбур — поезда в девятнадцатом году ходили редко и были набиты самым разным народом. На площадке зверски ругались мальчишки-красноармейцы. У них тоже не было спичек. Но крупные, красные, еще как бы живые, жирные искры с паровоза садились на перила. Я стала прижимать к ним мою папиросу. Примерно на третьей получилось — она загорелась. Парни, жадно следившие за моими ухищрениями, были в восторге: “Эта не пропадет”.

Сказано было ровно, бесстрастно, как говорят про постороннего, к которому — никаких чувств. Чтобы так — про себя... Редкость.

Анна наклонилась к догорающей спичке, которую протягивал ей Евгений, затянулась, выпрямилась и проговорила, заглянув в его глаза с улыбкой — манящей, призывной и зыбкой:

— Я сейчас дочитаю, но уже вижу: вы — писатель...

Услышав то, на что надеялся, чего ждал, в чем был почти уверен, Евгений не возликовал. Даже не улыбнулся. Утоление — оно без эмоций. Не пришло в голову, что литературные оценки и самых профессиональных, самых гениальных людей зависят от прелюдии, от того, что предшествовало чтению. Это и отношение к автору, и настроение читающего, и его собственные амбиции, и его соревновательный азарт...

В самые лучшие, привилегированные условия попала первая повесть Евгения...

Чтобы не отрывать хозяйку от чтения своим блуждающе-алчным взглядом, он взял книжку, распластанную на комоде. Оказалось, “Версты”. Надо же, и другая здесь...

Дождавшись, когда Анна устроила прочитанное возле своего бедра, он процитировал вслух, глядя на рисунок итальянца, прикнопленный к белой стене: