Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить - Филипп Дженкинс

Кирилл против Нестория

Конфликт усилился, когда Несторий прочитал обращение Кирилла к монахам, содержавшее прямую атаку на взгляды константинопольского патриарха. Несторий ему возразил, и Кирилл ответил – от имени собрата или сослужителя, который пытается исправить ошибку, но при этом достаточно резко. Несторий отвечал в том же духе. Он начинает один из ответов так: «Я не стану обращать внимания на оскорбление в наш адрес, содержащееся в твоем необыкновенном письме». Разговаривая же об этом со своими друзьями, Несторий постоянно называет соперника «египтянином», как будто ему невыносимо произнести само имя Кирилла. С середины 429 года между ними завязалась переписка, которая имеет огромное значение для христианской мысли позднейших времен[201].

Подробнее всего Кирилл изложил свои соображения в своем втором письме, которое приобрело высокий авторитет, сравнимый с авторитетом великих соборов. Здесь он развивает свое учение об ипостасном союзе и с силой утверждает идею воплощения, которая, как он показывает, оправдывает использование слова Theotokos.

Выражение: «Слово стало плотью» – означает только то одно, что Слово приняло нашу плоть и кровь; наше тело Оно усвоило Себе, и от Жены произошел человек, не перестав быть Богом, рожденным от Бога Отца, и при восприятии плоти пребыв тем, чем Он был.

Нам следует называть Марию Божьей Матерью «не потому, что естество Слова или божество его началось от Святой Девы, но потому, что от нее родилось святое тело, имеющее разумную душу, с которым Слово соединилось ипостасно, то есть родилось по плоти»[202].

Несторий возражал ему прямо в посланиях, которые, по мнению сторонников Кирилла, были «исполнены богохульства», хотя нынешние исследователи, как правило, их таковыми не считают. В первую очередь Несторий отрицал то, что «единосущное божество способно страдать или что тот, кто совечен Отцу, может в какой-то момент родиться либо воскреснуть». Но помимо философской аргументации Несторий ставил важный вопрос о том, как люди познают Бога. И здесь его взгляды покажутся современному читателю более близкими по духу, чем взгляды Кирилла с его ссылкой на авторитет и особенно с его подходом к интерпретации Писания[203].

Несторий стремился опираться на библейские тексты, и, как добрый антиохиец, он читал Новый Завет исторически – как текст, укорененный во времени, а не как энциклопедию мистических символов. И прежде всего он подчеркивал, что Новый Завет «говорит о рождении и страдании не божества, но человечества Христа, так что Пресвятую Деву правильнее называть матерью Христа, чем Матерью Божией»[204]. Евангельские тексты явно указывают на Марию как на мать Иисуса, а не Христа. Такие позднейшие богословские термины, как Матерь Божья или Логос, были бы здесь анахронизмом. Евангелия говорят: «и была там мать Иисуса», «Мария, мать Иисуса».

По его мнению, идея Кирилла об ипостасном союзе упраздняла человеческую сторону Христа. Если читать Библию, мы действительно увидим в ней именно эту сторону Христа и его страдания, как бы читатель ни стремился понимать все это «в духовном смысле». Это история о:

…человеческом страхе и предательстве… о распятии, забивании гвоздей, о поданной ему желчи, о других невзгодах, о том, как он предал свой дух Отцу, преклонив главу, как его сняли с креста, умастили благовониями и погребли, о том, как он воскрес на третий день, о виде его тела, о его словах, о том, как он учил их не думать, что он кажущееся тело, но истинное тело, плоть[205].

Докеты и другие еретики считали, что и тело, и человеческая природа Христа были иллюзией, и Несторий полагал, что Кирилл подобным образом умаляет значение Христа как человека. Как нелепо мнение о том, что Несторий «превращает Христа в простого человека, тогда как в самом начале моего посвящения я издал закон против тех, кто считает Христа просто человеком, и против других еретиков»[206].

Кирилл в ответ приводит цитаты из Нового Завета, но можно видеть, что он предпочитает тексты мистического и потустороннего содержания. Он оказывает явное предпочтение двум книгам: Евангелию от Иоанна, а также весьма платоническому и наполненному символами Посланию к Евреям. Естественно, он выделяет два ключевых стиха из Иоанна: «Кто видел Меня, видел Отца» и «Я и Отец – одно». Использование Кириллом Писания в других его трудах озадачивает современных читателей. Подобно всем другим христианам древности, Кирилл смело обращается к ветхозаветным отрывкам, в которых принято было видеть пророчества о Христе. Но в силу приверженности александрийской школе он явно перегибает палку, находя здесь взаимосвязи и параллели. Он особенно любит так называемый анагогический метод толкования, позволяющий увидеть в случайных упомянутых в тексте материальных предметах символ духовной реальности или то, что на нее указывает. В своем трактате «Схолии о воплощении», написанном примерно в те годы, Кирилл подтверждает свое учение с помощью ряда ветхозаветных отрывков, в том числе из Пятикнижия и Псалтыри. В Пятикнижии говорится о том, как Бог в пустыне повелел сделать ковчег из дерева, покрыв его чистым золотом, и этот текст, думает он, помогает нам понять воплощение. «Бог Слово соединен со святой Плотью… Ибо золото, покрывавшее ковчег, осталось таким, каким было, а дерево получило богатство славы золота, но не перестало быть деревом». «Множество доказательств» указывало на то, что ковчег был прототипом (образом или предзнаменованием) Христа[207].

Кирилл находил множество свидетельств о божественности Христа в Книге пророка Исайи, которую христиане изучали так внимательно, что она почти обрела статус пятого евангелия. В одном отрывке здесь говорится о том, как ангел взял горящий уголь с алтаря и вложил его в уста пророка. Вот оно, говорит Кирилл, «можно увидеть в угле образ Слова Бога, соединенного с человеческой природой, причем Слово не утратило свое существо, но скорее преобразило то, что восприняло или с чем соединилось, в свою славу и свое действие». Огонь охватил дерево, но не изменил природы дерева – так надлежит думать и о Христе[208]. Быть может, этот текст полон мистики и благочестия, но как библейское основание для христологии Кирилла он далеко не убедителен.

Несторий беспокоился – и не без разумных оснований, – что Кирилл в своей попытке защитить божественность Христа заходит слишком далеко. Читая сегодня послания Кирилла, мы спрашиваем себя: осталось ли здесь хоть что-то от Иисуса человека или чем Бог, умерший на кресте, отличается от Отца, Создателя вселенной? Один из величайших современных исследователей этого спора Френд пишет: «Христос Кирилла остается абстракцией, его человеческая сторона настолько поглощена божественным, что ее просто невозможно различить… Его мышление не опирается на Писание, несмотря на все оставленные им комментарии к библейским книгам»[209]. В своем неутомимом стремлении показать, что Христос не был просто человеком, Кирилл настолько без всякой меры выпячивал божественность Иисуса, что приближался – как считал Несторий – к доктринам Аполлинария.

Кирилл, как беспокоился Несторий, не только был неправ в своем главном аргументе, но и рисковал впасть в более серьезные ереси, включая дуализм, который отделяет материальный мир от духовного. Он призывал Кирилла подумать, не обманут ли тот скрытыми еретиками из Александрии или Константинополя, включая осужденных и изгнанных манихеев. Кирилл стоит на опасном пути: он может начать видеть во Христе лишь божественного гостя, постороннего наблюдателя на земле. Сторонник Нестория Ива Эдесский отмечал, что Кирилл «пошел по неверному пути и оказался в той яме, где находится учение Аполлинария». Евангелия, напоминал Ива, говорят о теле Христа как о храме, предполагая, что божественное в нем отлично от человеческой формы. Но Кирилл этого не может понять. Подобно Аполлинарию, Кирилл «писал, что сам Бог Слово стал человеком таким образом, что невозможно отличить храм от того, кто в нем обитает»[210].

Ненавидимый Кириллом и его единомышленниками Несторий был не реальным человеком, но воображаемым злодеем, созданным из слов, которые вырваны из контекста

Несторий также отмечал, с каким цинизмом Кирилл и его последователи перевирали его слова, чтобы его очернить. Ненавидимый ими Несторий был не реальным человеком, но воображаемым злодеем, созданным из слов, которые вырваны из контекста. В одной из своих проповедей Несторий провозгласил: «Мария, друзья мои, родила не Божество; она родила человека, орудие Божества, неотделимое от него». Кирилл цитировал Нестория так: «Мария, друзья мои, родила не Бога». Несторий на это возражал: «Если здесь заменить Божество на Бога, смысл сказанного сильно меняется». И это полная правда[211].