Вернуться из ада! С победой и пленными - Александр Марков

Мазуров вдруг удивленно понял, что некоторым штурмовикам все-таки удалось впасть в дремотное состояние. Усталость взяла свое. Похоже, они могли наблюдать какие-то сонные видения, но вместе с тем часть их сознания воспринимала и окружавший шум, смешивая все это в коктейль. Они морщились, когда кто-то рядом с ними начинал говорить.

Теперь капитан знал, что полет на аэроплане не менее утомителен, чем поездка по Транссибирской магистрали. Но если в поезде есть хоть какие-то развлечения, да и за окном вместо бесконечно однообразного неба и опостылевших облаков проносятся леса, поля, деревни и города, то в аэроплане нет ничего. Единственное занятие, которое можно придумать, это ходить по салону из конца в конец, действуя на нервы своим товарищам. Хорошо еще, что полет длится лишь несколько часов, пассажирам поездов приходится терпеть тяготы путешествия во много раз дольше.

Ветер, который в течение всего подъема тонкими струйками врывался в дырки, оставленные в фюзеляже пулями «Фоккера», успел растрепать их волосы. Но как только аэроплан набрал высоту и крейсерскую скорость, а штурмовиков перестало трясти и вдавливать в стенки корпуса или в лавки, они быстро заделали отверстия, наложив на них тонкий пластырь, чем-то похожий на тот, каким моряки заделывают во время сражения пробоины на своих поврежденных кораблях.

Молочная пелена затопила землю, словно там – далеко внизу – настал конец света, о котором на протяжении последних нескольких десятков лет твердили фанатики, и теперь от всего живого остался лишь один маленький ковчег, но в нем в отличие от его предшественника, увы, нет каждой твари по паре. И он не может плыть. Как только закончится топливо в его баках, он погрузится в молочный туман и утонет, а Земля вновь станет необитаемой.

У Левашова даже не было звезд, чтобы ориентироваться. Ему приходилось полагаться только на показания приборов, молясь, чтобы они не отказали, иначе он ослепнет и оглохнет.

Ночью он никогда не сумел бы посадить свой аэроплан на незнакомой поляне. Вероятность удачи при этом была ниже, чем один на тысячу, и она вряд ли существенно повысится, даже если он приземлялся на той поляне раньше. Ему пришлось бы ждать, пока до нее доберутся штурмовики, натаскают кучи хвороста, обозначая посадочную полосу, и подожгут их, а все это время аэроплан должен был кружиться над поляной, сжигая топливо…

Левашов тихо произносил название немецких поселений, через которые, как он наделся, пролетал в эти минуты и чертил в голове план полета, отмечая его красной пунктирной линией на воображаемой карте.

Внезапно аэроплан качнулся, точно попал в воздушную яму. Он немного накренился на левый борт, но через миг вновь выпрямился, хотя летел теперь более грузно, будто зачерпнул облаков, а они оказались не менее тяжелыми, чем вода. В мерном реве двигателей появился диссонанс, и теперь он больше раздражал, чем убаюкивал.

Авиатор чувствовал, что штурмовики должны недоуменно поглядывать друг на друга, смотреть в иллюминаторы, но лишь тот, кто сидел в передней части салона с левой стороны, мог увидеть, что произошло.

Левашов стал снижаться и постепенно гасить скорость почти до минимума. Ровно столько надо аэроплану, чтобы еще цепляться крыльями за ветер, а не свалиться камнем вниз.

Второй пилот и Мазуров появились в кабине одновременно. Секунды три они боролись с неподатливой дверью и, лишь навалившись на нее вдвоем, смогли сломить сопротивление ветра и отворить ее.

– Что случилось? – спросил Мазуров, обращаясь скорее не к Левашову, а ко второму пилоту.

В кабину капитан пришел, похоже, для того, чтобы убедиться, что с Левашовым все в порядке, если, конечно, можно было считать удовлетворительным то состояние, в котором пребывал авиатор. Он даже не смог сразу ответить на вопрос, и это сделал за него второй пилот, мельком взглянув на панель приборов.

– Отказал левый внешний двигатель.

Для того чтобы увидеть безжизненный пропеллер двигателя, который иногда делал оборот-другой лишь из-за движения воздушных потоков, Левашову было достаточно повернуть голову градусов на девяносто и немного скосить влево глаза, но у него так застыла шея, что сделать это сразу он не смог. И без резких движений его шейные позвонки трещали, как шарниры выброшенного на свалку заржавевшего механизма.

– Не беспокойтесь капитан. Мы не упадем. Аэроплан сможет лететь даже при двух работающих двигателях, – наконец оглянувшись, выдохнул Левашов, – но долетим ли теперь – вот в чем вопрос. Я на него ответить не могу.

Последнюю фразу пилот не произнес, но по тому, как сощурились его веки, Мазуров все понял и без слов. Он нисколько не сомневался в летных качествах «Ильи Муромца», еще до войны читал засекреченные отчеты Сикорского об его испытаниях. Но чудес не бывает.

Тем временем аэроплан погрузился в слой облаков, который, казалось, начнет сейчас втекать в разбитую кабину. Из-за этого хотелось задержать дыхание, а то неизвестно, останется ли в кабине воздух, когда ее затопят облака. Не более чем через минуту пелена рассеялась, и они увидели землю. От открывшегося зрелища могло перехватить дух, если бы они в эти секунды не занялись другими проблемами, а так это событие взволновало их не более, чем полустанок, мелькнувший мимо быстро мчащегося поезда. Полустанок был настолько мал и незначителен, что поезда на нем не останавливались, а у пассажиров, которые не спали, не играли в карты, не ели в ресторане, а смотрели в окна, не хватало времени, чтобы прочитать его название, и он всегда оставался безымянным.

Теперь их не скрывали облака. Аэроплан мог заметить любой, кто потрудится поднять глаза к небесам.

Второй пилот следил за приборами. Более всего его интересовали высотомер и показатель скорости. Когда стрелка приблизилась к отметке шестьдесят километров в час, он сказал:

– Пойду посмотрю, что с двигателем.

– Поосторожней, я смогу еще сбросить только километров пять, – сказал Левашов, – а вы, капитан, успокойте своих людей, а то, не дай бог, начнут волноваться, когда увидят, что пилот бросился вон из летящего аэроплана. Подумают еще, что мы падаем.

– Они скорее примут пилота за сумасшедшего. До земли километра полтора, а у него нет парашюта, – улыбнулся Мазуров.

Второй пилот был уже в салоне. Он шел между штурмовиками, которые оставались с невозмутимым видом сидеть на лавках, словно это самое надежное и безопасное место на аэроплане. Пилот пытался сохранить равновесие. Он ступал осторожно, стараясь не отдавить штурмовикам ноги, но те заранее поджимали их, прятали под лавку, чем значительно облегчали пилоту его задачу.

Вокруг пояса пилот обмотал веревку длиной метров пятнадцать-семнадцать. Свободный конец веревки он привязал к железной скобе, приваренной к краю лавки. Мазуров приказал двум штурмовикам, сидевшим рядом с дверью, открывавшей дорогу к левому крылу (это были Александровский и Рингартен), внимательно следить за вторым пилотом и, если тот начнет соскальзывать с крыла, немедленно втягивать его обратно.

– Надеюсь, что этого не потребуется, – бросил второй пилот, – я, знаете ли, неплохо ходил по трапеции. На крыльях много стяжек и распорок, за которые можно держаться. Думаю, ваша помощь понадобится, только когда я буду возвращаться. Дам знак. Трижды дерну за веревку. Тогда тяните.

– Сделаем все, как надо, – успокоил его Рингартен.

Ветер толкнул его в грудь, да так сильно, что для того, чтобы удержаться на ногах, пришлось обеими руками вцепиться в борт аэроплана. Второй пилот стоял так, зажатый в дверном проеме, наверное, секунд десять, прежде чем разжал пальцы и тут же, пока ветер не успел нанести новый удар, немного согнулся, выставив вперед левую ногу, как это делает бегун в ожидании старта. Стоило сделать первый шаг, высунуться из аэроплана и оказаться на крыле, как ветер тут же изменил свою тактику. Он уже не хотел загнать второго пилота обратно в салон, а стремился сбросить его на землю.

Ледяные струи стегали по лицу, еще немного, и они сдерут кожу и мышцы, обнажив кости. Невольно он закрыл глаза, несмотря на то что их и так защищали очки. Второй пилот сделал полшага к краю крыла, покачиваясь, как пьяный, и выбирая наиболее оптимальную позу для того, чтобы противостоять порывам ветра. Он широко расставил ноги, немного согнув их в коленях и, как птица, раскинул в стороны руки, а затем двинулся вперед. По этой походке, которая находится уже на уровне рефлексов, моряка можно узнать, даже когда он оказывается на суше, потому что, как только он немного отвлечется и перестанет контролировать себя, его руки самопроизвольно отходят в стороны и начинают балансировать. А все из-за того, что моряк привык не доверять поверхности, на которой стоит.

Крыло трясло и качало, как палубу корабля, попавшего в бурю, хотя Левашов старался вести аэроплан как можно плавнее. Крыло было скользким. Таким бывает деревянный пол, на который вылили несколько ведер воды и погоняли ее тряпкой на швабре… У второго пилота перехватило дыхание, но не из-за страха, а из-за того, что он глотнул слишком много воздуха и захлебнулся. Когда штурмовики увидели, что второй пилот оступился и подошел, как им показалось, слишком близко к краю крыла, они чуть не стали втягивать его обратно, но он вовремя выпрямился.