Сержанту никто не звонит (Сборник) - Шимун Врочек

ТЫ РЕШИЛ?

– Я пьян, – он не заметил, как заговорил в слух. – Я пьян! Слышишь ты, голос в моей голове?! Когда я допью бутылку…

Он наклонился, с трудом сохраняя равновесие, ухватил поллитру за горлышко. Выпрямился. Мокрое стекло выскользнуло из пальцев.

– Твою мать! – с чувством сказал он. – А знаешь, – он перешел на доверительный шепот, – когда я допью, голоса исчезнут. Их место займут черти! Белые черти… – он скривил губы. – Видишь, я еще могу шутить. Ты – Бог? Нет, лучше не отвечай. Сегодня я ничего не хочу знать. Сегодня я пришел в гости к Анне…

– Анна! – он повернулся к двери. В проем ударом топора падал свет, высекая из темноты кусок паркета.

– Анна!

ТЫ НУЖДАЕШЬСЯ В ПРОЩЕНИИ

Я нуждаюсь в ней! Зачем мне прощение – без неё?!

ЗАЧЕМ ТЕБЕ ОНА – БЕЗ ПРОЩЕНИЯ?

– Ты – не Бог, – он устало ссутулился, глядя на кусок паркета. Чертов кусок паркета, на который когда-то ступала нога Анны. – Бог не задает дурацких вопросов…

– Скажи мне одно… только честно, Рослав! Ты – болен?

– Честно? – узник улыбнулся. – Нет.

Следователь дёрнул щекой. Полез в нагрудный карман, вытащил сложенную вчетверо бумагу. Развернул.

– А я говорю: ты болен.

– Что это? – удивился Рослав.

– Справка. Выдана шестой городской больницей, более известной, как СУС номер шесть.

– Психушка?

– Санаторий узкой специализации. – поправил Следователь. Взял карандаш, положил перед собой чистый лист бумаги. – А теперь – официальная часть. Почему вы скрыли от следствия, что в апреле прошлого года были доставлены в СУС номер шесть с диагнозом «суицидальный синдром»?

– Я ничего не скрывал.

– Вы отрицаете?

– Какое это имеет значение?!

– Значит: отрицаете. Так и запишем.

– Нет!

– Что – нет?

– Пишите: я признаю. Был доставлен.

– Пишу.

– Ещё пишите… Доктор Войцевич определил мой диагноз, как «суицидальный синдром»… Пишете?

– Пишу, пишу.

– Мне было предложено остаться и провести в больнице ещё три месяца. Добровольно, конечно… Я согласился.

– Почему?

– Потому что иначе меня оставили бы там силой.

– Так… – он помолчал. – И что дальше?

– По истечении трёх месяцев доктор Войцевич счёл, что курс можно завершить. Сказал, что я нашёл цель в жизни… – инженер невесело усмехнулся. – и теперь у меня всё будет хорошо.

– Что за цель?

– Жить. Просто жить.

– И что?

– А жить оказалось непросто.

– Вы ее любили?

– Не знаю, – в глазах Следователя клубится туман, желтовато-серый, мокрый, одно прикосновение которого заставляет вздрогнуть. Болото, хлябь… Ничто под ногами, нечто за туманом. – Не знаю. Просто… без нее мир стал каким-то плоским… Нет объема. Чертова проекция на плоскость, масштаб два к одному… Что вы на меня так смотрите?

Кнежинский покачал головой. Ничего.

– Я ведь тоже был человеком, – неожиданно признался Прокуратор, наклоняясь вперед. Острый профиль опасно навис над Рославом. – Неплохим. Не-плохим. Не…

– Хорошим, – сказал Кнежинский.

– Заткнись, – скулы свело от злости, верхняя губа поползла вверх, обнажая зубы. Прокуратор сам понимал, что выглядит со стороны жутко и, как минимум, не в себе, но справится с лицом не мог. Щека дергалась.

– Сука рваная! – слова шли с запинкой, вперемежку с рычанием. – Что ты обо мне знаешь?! Урр-рою!

– Почему вы возитесь со мной? – спросил Рослав, садясь и зажимая ладонью рассечённую бровь. Пальцы окрасились кровью.

Следователь молча смотрел на него сверху вниз. Совершенно белое лицо, мёртвые глаза.

– Вам плохо? – забеспокоился Рослав, делая попытку встать.

– Сиди, – свистящим шепотом приказал Следователь. Он понял, что ещё немного, и сам убьёт придурка. Своими руками…

Убьёт, чтобы спасти.

Вдох. Выдох. Вдох, выдох… Расслабиться…

– Помянем! – они подняли рюмки и, не чокаясь, выпили. Без лишних слов было ясно, кого поминали эти двое: палач и предатель.

– Я, пожалуй, пойду. – Вутич аккуратно поставил пустую рюмку на стол и поднялся. – Ты понимаешь… Дела.

– Ещё увидимся. – сказал Следователь. Оба усмехнулись. Гойко неуверенно протянул руку.

– Не стоит. – Следователь остался недвижен. Рука зависла в воздухе.

– Да, – сказал Вутич, убирая руку. – Ты прав – это уже фарс. Двое врагов пожимают руки над могилой третьего, которого уморили общими усилиями. Так бывает только у Шекспира.

– Куда нам до классиков…

«Прости, дорогая, но я терпеть не могу веревки. Возможно, это пошло – стреляться, но…»

Вспышка.

Темнота.

…я всегда и все решал сам.

Хомяки месяца

Сержант лежит на кровати лицом вниз. Простыня белая и закрыта полиэтиленом. Предполагается, что мысли сержанта далеки от эротических – хотя нечто фрейдистское в том, как здоровенный мужик навалился на беззащитную кровать, все-таки есть. Одной рукой сержант обнимает матрас, другая свисает до пола. Пальцы напоминают сосиски с вышедшим сроком хранения. Ногти длинные, как у женщины, но нуждаются в маникюре. Над сержантом вьются мухи. Это, по всей видимости, означает, что сержанту удалось подцепить некую смертельную форму триппера.

Стоило бы поговорить об опасности внебрачных связей.

Стоило бы открыть дверь и сказать «добрый день, сержант».

Вместо этого я отрываюсь от стекла и иду варить кашу себе и Бобу.

4.1.6. При переносе сосудов с горячей жидкостью следует пользоваться полотенцем, сосуд при этом необходимо держать обеими руками: одной за дно, а другой за горловину.

Я снимаю поддон с газовой горелки и несу в кабинет. За мной, как хвост за кометой, тянется шлейф из запахов гречки и шоколада.

Ногой подцепляю дверь. Оттираю ее плечом, потом бедром, напоследок ягодицей и захожу внутрь. Пересекаю комнату и ставлю поддон на стол. Хвост догоняет комету – я стою, окутанный витаминизированными парами.

Над столом – самодельный плакат. Заголовок нарисован зеленым фломастером, улыбающиеся рожицы – красным и синим. Ниже булавками закреплены два полароидных снимка. На одном я, хмурый и невыспавшийся. На другом – Боб, похожий на развеселого сельского панка.

Фотографии подписаны. Александр Постоногов, 30 лет и «С любовью, Боб», соответственно.

Заголовок на плакате гласит «Хомяки месяца».

Стоило бы спросить «что не так в этих фотографиях?»

Стоило бы добавить туда сержанта.

Я накладываю себе в тарелку и начинаю есть, а поддон убираю в сторону, чтобы каша остыла.

Боб не любит горячее.

На полу стоит системный блок. Красно-черные провода распластались, как перерезанные вены.

Я закидываю ноги на бывший компьютер доктора Ремизова и отправляю в рот гречку с шоколадным вкусом. Доктор Ремизов очень любил «Несквик». Почти так же, как любят его маленькие дети.

Я запиваю обжигающую кашу холодной водой из кружки с надписью «Дорогому папе!». С кружки на меня смотрят мальчик и девочка. Девочка в голубом (цвета кислорода) платье и улыбается. Мальчик как будто только что отснялся для нашего плаката

Кружка досталась мне по наследству.

Впрочем, как и компьютер, кабинет, шесть комнат, туалет и подсобка. Все, кроме большой лаборатории. Это собственность Боба.

И есть нечто, принадлежащее нам обоим.

2.17. Вместо расстановки нескольких термостатов в бактериологических лабораториях целесообразно оборудовать термальную комнату в изолированном темном помещении, включающую термальную камеру (площадь 7–8 кв. м) и предбоксник (3–4 кв. м).

Одна из комнат обита теплоизоляционным материалом. В ней сухо и тепло. Ее легко мыть и убирать.

В эту комнату я перетащил два больших тела и примерно сорок маленьких. У этой комнаты много достоинств. А главное, она герметично закрывается.

Стоило бы сказать «не думайте о геноциде».

Не надо.

Я создаю вселенную из пластиковых банок «Несквик» и рулонов туалетной бумаги.

Передо мной на полу – схема внутренних помещений базы. Указаны лифты, входы-выходы и стрелки – куда бежать. Это план эвакуации в случае пожара. Указан этаж – «уровень 3а».

Лучше всего по этому плану искать туалеты. Унитаз и раковина видны, словно их наносили, пользуясь высокоточной съемкой с военного спутника.

Справа от меня – ровное гудение. Пламя синее, потому что это газовая горелка.

Я держу ножницы над огнем, потом начинаю резать желтый пластик. Он плавится и воняет. Кролик с наклейки, сообщающей, что напиток полон витаминов, улыбается. Хотя должен кричать от боли.

Я думаю про семью Боба.

Про синюю цифру «36» у него на спине.

Потом я беру туалетную бумагу и прикручиваю ее проволокой. Картонный туннель в рулоне – это дверь. Банка из-под «Несквика» – комната или коридор.

Я воссоздаю «уровень 3а» на полу большой лаборатории.

Это мой личный план эвакуации.

Стоило бы спросить «что за цифра на спине у Боба?»