Метро 2033. Сказки Апокалипсиса (антология) - Павел Старовойтов

— Хороший конь… Я бы на такого посмотрел.

— Макс, это уже ваши мужские сказки — про коня быстрого, двухколесного, для которого корм найти трудно, но служит он хозяину верой-правдой.

Алена хитро улыбалась, ведь свет пока еще не отключили, можно успеть и про коня спросить. Оказывается, у мамы с папой еще столько новых сказок!

— Поблагодарил сталкер хозяев за то, что чудеса показали, но искал он все же Аленький цветочек для своей дочурки, а в том царстве не нашлось такого. И отправился он дальше в путь трудный… Долго ходил он, видел цветы разные, цветы дивные, но не нашел ни Аленького, ни такого, чтобы краше его на всем свете не было. И цветы ему попадались самые невероятные! Одни в темноте сияли, радугой переливаясь, другие пахли так, что от них отойти невозможно, а были и такие, что питались людьми и зверями, и их приходилось стороной обходить. Хороши цветы, только ни один из них для Аленушки не годился.

А страны дальние всё больше удивляют. Снова спустился сталкер в подземелье, а там светлее, чем на поверхности, и свет тот особенный, непонятно откуда взявшийся…

Провал в асфальте, глубоко уходящий под землю — я не рассчитывал найти его, но мне повезло (госпожа Удача, до чего же пленительна твоя улыбка!). Дошел. Теперь нужно аккуратно спуститься туда и оказаться… в туннеле Метро. Когда-то он соединял мою станцию и ту, куда я так отчаянно рвусь. Образовавшийся много лет назад провал раскупорил защищенный метрополитен для уродов с поверхности. Нам пришлось засыпать проход, соседи поступили дальновидней — поставили герму, через которую в случае надобности, могли подниматься наверх. Черный ход, аварийный «лаз». Только почему их герма раскрыта настежь?

Осторожно ступаю по рваным кускам искореженного металла, кто здесь порезвился — разъяренный Халк или миниатюрная копия подземного Годзиллы? Кто бы ни был, проход свободен. Прежде чем двинуться дальше, бросаю быстрый взгляд на остатки пулеметного гнезда и просевшую баррикаду из мешков с песком. Судя по кровавым лужам, запекшимся годы назад, дозорные остались на своем посту навсегда. Спите спокойно, бравые воины.

Туннель пуст, тих и темен. Луч налобного фонарика борется с вязкой чернотой подземелья, заведомо проигрывая царящей здесь ночи. Жалкий конус тусклого света порождает извивающиеся на стенах тени, они пляшут дикий танец смерти и жизни, безостановочно сменяющих друг друга. Иногда кажется, что тени предостерегают меня, дерганными жестами пытаясь передать тайное послание. Напрасно стараетесь, я не сверну, бросьте глупые уговоры. Но они не слышат — рисуют своими призрачными телами загадочные узоры. На стенах не останется и следа от странной потусторонней живописи, всё поглотит тьма за моей спиной, однако теням как будто неведома их незавидная судьба — промелькнуть в сполохе света и пропасть навсегда; или вечное единение с чернотой их совсем не пугает? Тогда танцуйте, впечатывайтесь в неуступчивые стены, вгрызайтесь беззубыми ртами в вечность… развлекайте одинокого сталкера диким хороводом!

Впереди что-то не так, что-то очень неправильное поджидает меня за пока еще невидимым поворотом. Там… еще не свет, лишь намеки на него, всполохи и слабое мерцание. Монополия моего фонаря вероломно нарушена, но кто или что посмело покуситься на его исключительность? Неужели…? Так и есть, это старшая сестра ручного фонарика — лампа, самый обычный настенный светильник, каких хватает в метрополитене. Странность в другом: все туннели обесточены много лет назад. Болтающийся обрезок провода рядом со светильником лишь усиливает нереальность происходящего. Лампочка под пыльным плафоном шипит и потрескивает будто растревоженное насекомое, вспыхивает и тут же угасает, чтобы мгновение спустя разгореться с новой силой. Не люблю чертовщину, в изменившемся до неузнаваемости мире она неизменно предрекает беду. Хватит бед! Глупая лампочка, ты не должна плеваться электричеством, не должна давиться излучением порванной спирали!

Я приближаюсь — нехотя, осторожно, и с каждым шагом плененный стеклом свет всё тревожнее бьется о прозрачные стенки своей обители. Как же ты работаешь? Но хочу ли я знать на самом деле? Мир, новый мир — радиоактивная помойка на месте уничтоженного рая — хранит в себе великое множество секретов, чьи разгадки вряд ли способны осчастливить хоть кого-нибудь. Аномалии, феномены, странные явления, необъяснимые и невозможные с точки зрения науки двадцатилетней давности, противоречат здравому смыслу того, кто рожден До, того, кто помнит реальность — прежнюю, единственную, потерянную. Мне нужно утратить здравый смысл, чтобы принять изменившуюся, извратившуюся логику, мои мозги должны мутировать вслед взбесившейся, сорвавшейся с катушек природе — но я не хочу. Окружающее слишком часто проверяет меня на прочность, а я слишком упрям, чтобы добровольно сделать шаг навстречу безумию. Иди ты на хер, чудо чудное!

Прохожу мимо лампы, демонстративно глядя в другую сторону. Она со змеиным шипение гаснет у меня за спиной. Хвалю себя за смелость: я морока не боюсь, я морока…

Поспешил. Впереди оживает еще одна лампа — взамен потухшей. Мерцает призрачно-желтым светом, разгоняя кажущуюся теперь уютной темноту. Глазам становится больно, но я не могу отвести их от маячка в ночи, призывно зовущего двуногого переростка-мотылька на свой убийственный огонь. Покорно иду, безропотно, не думая о сопротивлении. Десять метров, пять, три, один, наконец, зажмуриваюсь, резко отворачиваю голову и переступаю невидимую границу, которая отделит меня от страха и морока. Мерцание сходит на нет, я вижу это даже сквозь плотно закрытые веки, ощущаю присутствие тьмы, но не злой, а убаюкивающей, почти нежной. Электричество, живущее в заброшенных туннелях своей жизнью, забывшее о проводах и источниках питания, может быть большим злом, чем привычная, чуть ли не родная и понятная чернота. Старый (и хорошо изученный) враг лучше новых двух — я предпочту…

Но никто не интересуется моими предпочтениями, в двадцати метрах от меня вспыхивает жестокой, терзающей сетчатку белизной очередное электрическое око. Сколько может повториться этот цикл?! Сияние сводит с ума, не даёт здраво мыслить, выжигает из памяти самое сокровенное, стирает меня… Я теряю своё «я», каждый проделанный шаг, сокращающий расстояние до источника невозможного света, превращает меня в потерянного путника, без прошлого и будущего, без цели и желаний. Чем ближе к черной дыре, скрытой за обжигающим огнем силой в миллион ядерных свечей, тем… всё человеческое испаряется из медленно бредущего тела. Воспоминание за воспоминанием, жизнь капля за каплей. Шаг — моё детство отформатировано, еще — два любимых с детства человека, он и она, я не могу вспомнить лиц. Затем исчезает смешливая веснушчатая девочка и первый неловкий поцелуй. Уходит Апокалипсис, потрясший землю, голубое небо никогда не умирало, голубого неба никогда не существовало. Низкий сводчатый потолок вместо голубого неба, которого никогда не существовало, метрополитен, последний приют для выживших — ты на очереди. Незримый хирург световым скальпелем кромсает мой мозг, срезая слой за слоем — у меня больше нет имени. Есть только шум в ушах, грохочущий «бум-бум-бум», молот и наковальня, стук чьего-то сердца — не моего, моё почти остановилось, ему больше незачем идти. Бум-бум-бум, оглушает, не дает закрыть глаза, то, что осталось от меня, хочет лечь на землю и окончательно перестать быть. БУМ-БУМ-БУМ! Не мешай, дай уснуть! БУМ-БУМ-БУМ! Бум-бум-бум! Два навязчивых звука сливаются воедино: БУМ-бум-БУМ-бум-БУМ! Тревожный и тихий, исполненный боли и тоски и робкий, едва слышный. Два сердца — большое, выстукивающее морзянкой «помоги», и под ним крошечное, посылающее мне еще нерожденную улыбку…

Я кричу, я бегу, прорываюсь сквозь завесу испепеляющего света и… Наступившая тьма в награду возвращает мне имя, родителей, смешливую девчонку. Я жив и помню. Прошел!

Красным огненным восходом разгорается последнее искусственное солнце. Всполохи аварийных огней убьют меня, дальше я не пройду. «Ты умрешь. Забудешь дышать и умрешь».

Я слышу тебя, подземное светило. И я верю тебе. Только не могу остановиться — извини, но пока я помню, я буду идти.

Оно гипнотизирует меня, давит на мозг, выцарапывает глаза, забивается в уши, пытаясь заглушить стук двух сердец. В ватной тишине, ослепленный светом, я иду. По лицу стекают слезы, оплакивая выгоревшие глаза — это больно, но боль не дает провалиться в сияющую рентгенами пропасть. Иду.

«Стой!»

Иду. Что-то скребется внутри черепной коробки, кто-то стучится в её стенки.

«Стой!!!»

Иду. Сознание истекает кровью, мясницкий нож раз за разом погружается в лобные доли, оставляя глубокие, неизбывные раны.

«Умри!!!»

Ид… Падаю. Медленно, очень-очень медленно. Падаю в свет, вокруг нет ничего иного.