Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Марсель Байер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Селия, ворчунишка, просыпайся. Пора в путь! — шепчу я ей на ухо. — Через полчаса за нами приедет Беата.
Мне хочется, чтобы жена спросонья прижалась ко мне, но против обыкновения она рывком отдергивает одеяло и резко поднимется.
— Уже так поздно?
Она торопливо соскакивает с постели, на ходу сбрасывает ночную сорочку и так быстро исчезает в ванной, что я успеваю заметить только ее замечательные симметричные ягодицы. Мой взгляд блуждает по спальне. Одежда упакована в чемоданы и вещмешки вместе с полотенцами, постельным бельем и разными мелочами. Кроме того, мы берем с собой только документы, важные бумаги, несколько книг и пластинок. И конечно, коллекцию комиксов Даниэля. Собирались до поздней ночи. Открытая сумка ждет, пока в нее сложат последние вещи. Мебель и прочее имущество мы оставляем здесь. Нам его просто «одолжили». К тому же мы очень надеемся, что в скором времени сможем вернуться в Чили и забрать наши вещи со склада. А пока в Гамбург. Там свекровь одолжит нам деньги на билеты до Мехико.
Одежду, в которой собираюсь поехать, я аккуратно сложил на стул — всегда так делаю, со школы. Тонкие коричневые штаны, бежевая рубашка, белье, носки и новые кожаные ботинки, которые я купил во время одной из поездок в Берлин и про которые совсем забыл. Селия смеется над моей привычкой складировать новые вещи в шкафу. Она всегда надевает обновки при первой же возможности. Однажды ребенком она даже спала в резиновых сапогах, которые ей подарили на день рождения. Я слышу, как Селия принимает душ, и иду на кухню ставить чайник.
Ровно в восемь раздается звонок в дверь. Застегивая рубашку, я выглядываю в окно спальни. Беата припарковала бутылочно-зеленую «ладу» прямо перед входом. Даниэль уже у двери.
— Мама! Папа! Поехали! — его голос чуть не срывается от возбуждения. Похоже, он рад нашему отъезду, хотя обычно не любит переезжать.
— Уже иду. — Селия стоит у кровати и укладывает в сумку последние вещи. Вода капает с темно-русых волос на плечи и оставляет на белой блузке прозрачные следы. Нужно было разбудить ее раньше. Она даже не успела выпить чаю, который я принес ей в спальню.
Я первым выхожу в прихожую и приветствую Беату. Она привезла с собой коллегу из латиноамериканского института. Тот стоит в дверях, прямой, как палка. Как будто ждет указаний. В ответ на мое приветствие молча кивает.
— Ну что, готовы? — Беата улыбается, но серые глаза смотрят грустно. Мы все понимаем, что вероятность снова встретиться близка к нулю. Мне тоже жаль зарождавшейся дружбы. Беата относится к тем немногим людям, кто, как мне кажется, искренне к нам расположен, а не следует указанию партии. Хотя симпатию по отношению к чилийскому сопротивлению высказывают многие. Но меня не покидает чувство, что люди, у которых на стенах висят плакаты с изображением Альенде, Корвалана или Виктора Хары, мечтают о Чили как о далеком абстрактном месте, где в некотором роде воплотились их революционные фантазии. Беата не такая. Я улыбаюсь ей в ответ и говорю:
— Да, Селия сейчас подойдет. Давайте пока вытащим чемоданы.
Я и глазом не успел моргнуть — так быстро мы вынесли двенадцать сумок на улицу и разместили их в багажнике и на крыше «лады». Мы с Селией в последний раз осматриваем квартиру. Не покидает ощущение, будто что-то забыли. Беате просит поторапливаться. Кажется, она волнуется больше нашего.
— Поехали скорее. Когда поезд подойдет, мы должны стоять на платформе в полной боеготовности, иначе не успеем погрузить весь багаж.
Мы запираем дверь и отдаем ключ Беате. Она позаботится о передаче квартиры. Когда мы подходим к машине, Даниэль уже сидит на заднем сиденье. Мы уступаем место рядом с водителем нашему куратору, у которой явно более длинные ноги, и садимся к сыну — конечно, приходится потесниться.
На вокзале все происходит очень быстро. Слава Богу, о билетах я позаботился заранее. Взваливаем багаж на три тележки. Хорошо, что Беата провожает нас до платформы. Ее странноватый коллега уже попрощался. Даниэль снует вокруг нас. Сегодня жарче, чем обычно, моя рубашка прилипла к телу. Подходит поезд, Селия и Даниэль садятся. Я остаюсь на платформе, чтобы с помощью Беаты через окно передать Селии багаж. Чувствую себя строителем, который забрасывает на грузовик мешки с цементом. Нагибаясь, хватаю сумки, одну за другой, взваливаю их на плечо, потом, прислонив к поезду, веду до окна, просовываю и отпускаю, только когда их принимает Селия. Даниэль стоит рядом с мамой и пытается помогать. Аж покраснел от напряжения.
— Папа, скорее! Поезд сейчас пойдет!
Проводник стоит ко мне спиной и готовится дать сигнал к отправлению. По шее ручьями бежит пот. Рубашка становится все темнее. В ботинках тоже почему-то влажно. Остался последний вещмешок. Хватаю его обеими руками. Резкий свист заглушает все остальные звуки. Нет времени для долгих прощаний. Короткое сердечное рукопожатие.
— Спасибо за все.
— Счастливого пути!
С этими словами я заскакиваю на подножку отправляющегося поезда, как будто у меня в руке не тридцатикилограммовый мешок, а легкий портфельчик. Даниэль кидается ко мне.
— Папа, папа! Я так боялся, что ты не успеешь!
Он обхватывает меня за пояс. Селия стоит возле перегородившего весь проход багажа. К ней тут же спешит проводник. Я вижу, как он недовольно указывает на вещи. Высовываюсь в окно, чтобы помахать Беате, но ее светловолосой шевелюры нигде не видно.
— Пошли, Даниэль. Поможем маме занести вещи в купе.
Наконец-то уселись. Но впереди еще граница. И хотя я уверен, что наши документы в полном порядке, никогда нельзя знать наверняка. Селия грызет ногти и часто-часто проводит большим пальцем по губам.
На КПП «Хернбург» поезд останавливается. Начинается привычная процедура. Таможенники идут вдоль поезда, собаки обнюхивают вагоны — нужно проверить, не спрятался ли под ними человек. Одновременно начинается проверка паспортов. Даниэль испуганно прижимается к Селии, когда два таможенника рывком открывают дверь нашего купе.
— Ваши документы!
Меня всегда удивляет этот неизменно резкий и в то же время роботообразный тон гэдээровских служащих.
— Значит, выезжаете?
— Да.
— Вашей братии и так хватает.
Что тут скажешь?
— Плати каждый месяц по десять марок в фонд солидарности, чтобы вам еще наши квартиры давали.
Таможенник издает хрюкающий звук, по-видимому, это смешок. Затем протягивает мне паспорта и без единого слова выходит из купе. Мы с Селией переглядываемся, она пожимает плечами.
— Разве скажешь такому «до свиданья», — усмехается она и прижимает к себе сына. У нее явно отлегло от сердца.
Я успокаиваюсь только после того, как западно-германская пограничная полиция, в свою очередь, признает наши документы действительными, и поезд наконец отправляется.
Даниэль уснул у Селии на плече. Я смотрю на них и чувствую, как мышцы лица медленно расслабляются, как разжимаются плотно стиснутые зубы. Селия улыбается и протягивает мне открытую руку. Я наклоняюсь к ней и целую ее ладошку.
— А теперь мы снова сможем достать свободу из мусорных баков, покрытых снежной шапкой[47].
Селия усмехается моему парафразу. Я тоже не могу удержаться от смеха. Ее взгляд падает на мои ботинки. Обожаю это ее лукавое выражение, когда левая бровь двигается совершенно независимо.
— Как же я разозлилась, когда ты пришел с этими ботинками!
Только теперь я начинаю осознавать, что пятки у меня горят. Развязываю шнурки, осторожно снимаю ботинки и отлепляю от ног мокрые носки. Пятки стерты в кровь.
— Ох! Больно, наверно, — Селия в страхе прижимает руку ко рту.
Я шепчу: «Все не так плохо, как кажется». Прикусив губы, поднимаюсь и открываю окно. В купе врывается грохот поезда. Высовываюсь наружу: в лицо дует сильный прохладно-клейкий ветер, и мне с трудом удается разжать веки. Мимо проносятся желтые поля. Я размахиваюсь и выбрасываю в окно пропитанные кровью носки. Они приземляются на щебенку рядом с путями. Я делаю глубокий-глубокий вдох. Пахнет летом.
Томас Хетхе
ВОСТОЧНЫЙ БЛОК
© Перевод А. Егоршев
К самым ранним картинам моего детства относится одна из тех прогулок, какие мы с отцом совершали — память мне тут, несомненно, изменяет — каждым воскресным утром, в то время как мать готовила обед. Они были законной альтернативой посещению церкви. Его храм, гласил довод отца, это природа. Я следовал этой аргументации со своим юным, воспринимающим все буквально — а вернее, образно — сознанием столь безусловно, что буковые леса вблизи гессенской деревни, где я родился и вырос, навсегда связались воедино с Кельнским собором, от недолгого пребывания в котором мне не запомнилось ничего, кроме прохлады и тишины, узнаваемых среди серебристых стволов.