Левый полусладкий - Александр Ткаченко

Как странно — одному Бог отвешивает талант и одновременно неспособность справиться с ним, другому — только любовь к футболу и ни грамма таланта, и вот рождение трагедии. Один, сверкнув на две-три игры и запомнившись, навсегда исчезает. Другой, потолкавшись даже несколько лет в разных командах, даже и запомнившись, исчезает тоже. Нельзя без таланта и нельзя без фанатизма. Фанатизма конечно же в самом лучшем понимании этого слова. Я не люблю нынешних фанатиков футбола. Они любят не футбол и футболистов — они любят себя в этом процессе, самовыражаясь в противостоянии, в хамстве и драках. Их фанатизм сродни фашизму, он сметает на своем пути все ДРУГОЕ. Других болельщиков, других игроков, другие команды. Фанатизм моего поколения выражался даже в том, что мы, болея за одну команду, знали фамилии игроков основных и дублирующих составов и других команд, и часто на коленях под партой у мальчишек можно было увидеть не учебник, а календарь игр чемпионата с фамилиями игроков. Мы любили футбол в целом, а не прицельно. Попробуй спроси фана спартачей что-то об игроке из «Динамо». Возможно, получишь в морду. Вообще футбол как игра зародился для самих играющих, но как только возле поля остановился прохожий, а затем второй, третий и так далее и стали свидетельствовать тому, что происходит между командами, феномен футбола перестал принадлежать только участникам игры. Единое чувство схватило их, они нерасторжимы до сих пор. Все играют, только одни на поле, а другие на трибуне: «Эх, я бы пробил не так, эх, я бы отдал другому». Но посвященные признают мнение только посвященных. Хотя это в корне неверно. Это как в искусстве. Есть кое-что только для избранных, но вот есть и такое, что пробивает всех насквозь. Вы спросите любого модерниста, любит ли он Есенина, и только сноб ответит «нет». Футбол — это Сергей Есенин — насквозь и для всех — каждый найдет что-то только для себя и все о каждом…

Я часто видел это крупное мужское лицо на трибуне стадиона, когда выходил на поле. Он был фанатом. Серьезным, молчаливым, всегда сидящим на одном и том же месте. Потом все исчезло — я перестал играть и забыл этого человека. Когда я выпускал свою первую книгу стихотворений, мой редактор как-то сказал: «Ну а теперь тебе пора познакомиться с нашим главным редактором». Мы вошли вместе в большой кабинет, и вдруг увидел, что за столом сидел тот человек, которого я видел на стадионе, того фаната. Меня познакомили с ним. Он был непроницаем. Забыл, наверное, подумал я, хотя потом узнал, что он до сих пор ходит на все матчи «Таврии». Так вот, когда началась работа над версткой, и он сделал свои замечания, я пришел в ужас: они не устраивали меня. Он все время выворачивал мне руки, а я все время думал: ну когда же ты вспомнишь, что я играл, и ты смотрел на меня, и болел за меня, ведь в чем-то мы родственные души — оба фанаты футбола. Но он был серьезен в работе, не допускал фамильярности и сказал: «Ну вот последний этап — цензура». Я не спал неделю. В очередной понедельник меня позвали в кабинет главного. Он сказал: «Что будем делать, Александр, сорок пять замечаний и три стихотворения снято. Это ЧП для нашего издательства». Мы начали вместе листать и работать над замечаниями. Снятое восстановить не удалось. Каждое замечание я доказывал ему, ловча, хитря и обманывая его. Это была настоящая игра, но я думал только об одном — когда же он сломается, сука… и даст мне возможность сделать то, что я хочу. В итоге мне удалось многое отыграть у него, хотя нервы мы потрепали друг другу основательно. «Ладно, приходи завтра, что скажет цензура сейчас». С самого утра я был у его кабинета. Он вызвал меня и сказал: «Поздравляю, цензура поставила печать, а я подписываю на ваших глазах книгу в свет, не зря работали. Все, можете идти».

Я, ошарашенный, тихо уходил по длинному кабинету и думал мельком: «Неужели он так и не вспомнил меня…» И вдруг я услышал за спиной: «Саша, а я ведь помню, как ты играл, как начинал? и знаю всю твою футбольную биографию». «Спасибо, что помните», — ответил я. «Приходи завтра часика в два, если я буду посвободнее, поговорим с тобой о футболе…» Да, он был настоящим фанатом. Но он был еще и крупным партийным игроком, поскольку быть главным редактором издательства в ту пору не всякому было дано. И он со мной играл свою игру, показывая, что футбольные игры — это пустячок, а вот здесь попробуй сыграть. К чести его надо сказать, он оказался настоящим мужиком, хотя из противной мне команды. Он ни разу не обманул меня, как, впрочем, и я его — в политике. Он знал, что я хочу играть свободно, а он был не вольным для этой игры. В результате такой разницы выигрывал я, и он понимал это. И молча соглашался. Потом я понял, что именно то, что он сам вел мои книги, будучи главным редактором, и то, что он давал мне возможность приблизиться к нему и играть на одном поле с ним в открытую, это и была та поблажка, которую я так долго ждал от него, как от фаната футбола.

Вообще настоящий фанат футбола — это тот, кто понимает, что такое футболист, какая мясорубка футбольной жизни прокручивает его и продолжает любить его вне зависимости от того, играет ли он до сих пор или бросил, знает его ценность не сиюминутную, а в пространстве и во времени. Когда я уже пару лет проработал тренером заводской команды и выпустил первую книгу стихов, то понял, что мне нужно завести еще и дипломчик Института физкультуры. Такой маленький дипломчик, чтобы не было комплексов, что у меня нет «вышки» в спортивных играх. Мне нужно было доедать только спортивные дисциплины, ибо все общие предметы мне зачли автоматом — до этого я уже один раз закончил университет. И вот прихожу на экзамен по легкой атлетике. В числе других видов королевы спорта мне предстояло пробежать кросс десять километров. Раньше для меня это было плевое дело. Но сейчас, после болезни, после двух лет расслабухи и поддач, я понял, что не пробегу никогда, тем более в соревновании с примерно сорока боксерами, штангистами, легкоатлетами на уровне мастеров спорта. Я подошел к принимающему экзамен замечательному человеку, Титу Федоровичу Корневу, и робко начал мямлить, что я же не пробегу, вы же знаете, что я сломался, и так далее. Тит, так его все звали, посмотрел поверх моей головы, благо ему это было нетрудно, он был очень высокого роста, рявкнул в рупор: «Всем на старт, время на пятерку такое-то, на тройку…» Я обмер, он забыл про меня, он уравнял меня со всеми, все, я сгорел, я же сдохну… Вдруг он подошел ко мне и сказал: «Выходите со всеми, как пройдете дистанцию, так и пройдете, спорт больных не любит…» И как-то лукаво подмигнул мне. Ну и шутник, подумал я и рванул со всей ватагой здоровяков из Николаева, Херсона, Одессы, Днепропетровска. Они обогнали меня сначала на один круг, затем на два, а я трусил и трусил свое по августовской жаре, и мне было стыдно. С трибун какие-то чайники орали: «Сходи, паря, тебе не в Институт физкультуры, а в музыкально-тракторный надо…» Наконец меня обогнали кругов на десять. Я прошкандыбал всего пять на морально-волевых. Начался бурный финиш на последнем круге. Я как раз подбегал к финишной черте, а сзади меня, чуть ли не сметая, гурьбой кончали на полной мощи качки, в общем-то хорошие ребята. Тит стоял с секундомером и отмерял время каждого. «Первый, — сказал он на первого, — второй, — сказал он на второго, — третий, — сказал он на меня, то есть на самого последнего, — четвертый…» Я получил свою подлую пятерку и понуро побрел со стадиона. Тит Федорович догнал меня. «Не мучайся совестью, я же знаю, что, если бы ты не был болен, ты их всех сделал… Приходи в норму». Как мне нужны были эти слова. И произнес их человек, который был прекрасным легкоатлетом, и, вопреки бытующему мнению, что легкоатлеты недолюбливают футболистов и футбол, был настоящим фанатом футбола, и всегда на играх стоял, выделяясь своим ростом, поближе к выходу, — он ждал финального свистка, чтобы быстро уйти и переехать на другой стадион к своим воспитанникам, ожидавшим его в легкой разминке.

Темница и свобода — имени Хосе Марти

Я летел на Кубу. В левом кармане у меня лежало приглашение Союза писателей Кубы прочитать несколько лекций о современной литературе, а в правом — протест от имени Русского ПЕН-центра Фиделю Кастро по поводу содержания в тюрьме председателя Комитета по защите прав человека Хосе Марти, писателя Герберта Хереца. Положение было щекотливое, поэтому, чтобы сориентироваться в местных условиях, друзья дали мне телефон общего знакомого из торгпредства. На следующий день этот замечательный человек был у меня в номере «Гавана Либера» и читал протест Фиделю Кастро.

«Где Герберт живет?» — наивно спросил я. Он оторвался от письма и сказал: «Этого никто не знает, у него по всей Кубе убежищ десятка четыре, и каждый раз он ночует по новому адресу…» Прочитав письмо, он мрачно заметил: «Я довольно часто общаюсь по экономическим вопросам с его братом, но если я вручу это письмо ему, не исключено, что он расстреляет меня на месте». Холодный пот, обычный в таких ситуациях, не замедлил появиться у него на челе. «Но сделайте это заявление публично, на конференции деятелей культуры и постарайтесь, чтобы его у вас приняли из рук в руки. Я знаю, как работают их спецслужбы…»