Барон и рыбы - Петер Маргинтер

И надо же такому случиться, что в тот самый день, когда советник первого класса Бонилья-и-Фицморрис прочел в Министерстве иностранных дел копию прошения, он был приглашен на прием в австрийское посольство. Между перепелкой и рюмкой абрикосового ликера из Вахау он невзначай спросил у Его Превосходительства посла д-ра Алоиза Пихльгрубера, не знает ли тот некоего барона фон Кройц-Квергейма. Будучи настоящим дипломатом, Его Превосходительство Пихльгрубер находился в тайных сношениях с оппозицией и обнаружил осведомленность. С тонкой дипломатической улыбкой, в которой сочувствие боролось со злорадством, посол рассказал советнику о конфискации баронского состояния и ордере на его арест, выданном в связи с политической неблагонадежностью барона.

— Следовательно, нежелательный иностранец, — удовлетворенно подытожил советник Бонилья-и-Фицморрис.

— Да нет же! Большой ученый! — поправил превосходительный Пихльгрубер.

Направленный по поручению всех министерств ответ Министерства внутренних дел гласил, что, руководствуясь стремлением поддерживать с Австрией традиционно дружеские отношения и вытекающим из него обязательством не оказывать официальной поддержки неблагонадежным подданным дружественного государства, учитывая также интересы национальной безопасности, выдача испрашиваемой лицензии на рыбную ловлю представителю рода, во многих поколениях дававшего военных, нежелательна, хотя она не противоречит интересам рыболовства и не затрагивает подведомственных таможне вопросов.

Решение провинциальных властей, согласованное с точкой зрения Министерства внутренних дел, было вручено барону под расписку посыльным магистрата Пантикозы 16 февраля.

Одновременно с отказом в ответ на прошение к губернатору — то есть почти за шесть месяцев до получения отрицательного решения и за несколько недель до наступления зимы, пока происходили все эти поступления, получения, рассылки и пересылки, бургомистр выдал барону лицензию на рыбную ловлю во всех муниципальных водоемах Пантикозы и окрестностей. За исключением резервуаров для сбора дождевой воды и декоративных водоемов барон имел право ловить рыбу практически везде. Бургомистр надеялся таким образом хотя бы на первое время утешить нетерпеливого ученого. Уже тогда он, хотя и подозревал недоброе, надеялся все же на благоприятный исход дела, поскольку результаты предполагаемой экспедиции должны были добавить к фундаментальному труду «Тысячелетняя Пантикоза» исключительно захватывающую главу. Стало быть, через курьера он вручил барону лицензию с присовокуплением пожелания удачи. Курьер же был страстным адептом Святого Петра{113}, и ему поручили показать знатному иностранцу самые богатые рыбой ручьи и озера. Со своей стороны, барон ухватился за предоставившуюся возможность рассеяться, если в его случае рыбную ловлю вообще можно назвать развлечением, а не полевыми научными изысканиями, хотя в некоторой степени и minoris gradus,[21] и распаковал весь арсенал удочек, сачков и садков, с которого не спускал глаз во все время путешествия. Близлежащий женский монастырь обрел в его лице понимающего и щедрого покупателя искусственных мух. С тех пор почти каждый божий день барона с перекинутым через плечо чехлом с удочками и парой болотных сапог, окутанного ароматическим дымом сигары, видели направляющимся в сопровождении курьера или в одиночку к какому-нибудь водоему. Он по-царски снабжал хозяйство г-жи Сампротти вкуснейшей рыбой. Некая толика улова попадала через курьера даже на стол бургомистра, так что уже начали поговаривать о вкладе барона в рост благосостояния Пантикозы. Пепи же отыскал в букинистической лавке, занимавшей на главной площади полуподвал рядом с мясной лавкой, подобной литературным легким города — вдыхавшей в соответствии с кончинами читающих граждан Пантикозы наличествующие в городе книги и выдыхавшей их во все более потрепанном виде, «La Poissoniere habile»,[22] знаменитое собрание рецептов рыбных блюд мадам Дюгреффо. При помощи этого кулинарного пособия и изобилия исходного продукта ему отлично удавались все новые вариации на тему форели, правда, не обошлось и без экспериментов.

За эти мирные недели барон успокоился и чуть ли не повеселел. В его мыслях поющая рыба обрела уже почти физическую реальность, а когда в день Святой Цецилии ему удалось выловить мужскую особь молочной форели и подсадить ее к купленной на рынке женской особи, он вполне примирился с Пантикозой. Часами простаивая в саду у чана с проточной водой, он с головой ушел в супружескую жизнь молочных форелей. А Симону удалось установить телеграфную связь с базельским банком барона. Походная касса наполнилась, жизнь же на отдаленном курорте была дешева.

Усилия Симона и Пепи по наведению уюта в комнатах г-жи Сампротти увенчались успехом. В один прекрасный день они порадовали барона серией цветных гравюр с изображениями рыб в скромных рамках, которые купили у уличного торговца, и выдержанным в красно-синих тонах ковриком с большой морской звездой в окружении целой стаи сардин.

Когда барон, целый день ловивший рыбу, поднимался в свою башню, он чуть было не спросил, отчего они стоят с таким смешным видом. Едва успев отереть слезы умиления, застлавшие его взор при виде пиршества красок, он услышал доносящиеся из большой средней комнаты загадочные скрип и скрежет. Нагнувшись над люком, он увидел сквозь перила винтовой лестницы, как Симон и Теано двигают из соседней комнаты стол, парадно накрытый хрусталем и серебряными приборами. Распахнулась дверь в коридор, и появился Пепи, прижимающий к груди блюдо с тушеной шестифунтовой щукой, а за ним — г-жа Сампротти с огромным тортом в шоколадной глазури, украшенным пирамидой из трех стоящих на головах марципановых дельфинов, и с большой банкой селедки с луком, любимого кушанья барона.

— В чем дело? — спросил барон в замешательстве.

— Г-н барон забыли, что у г-на барона нынче день рожденья, — объяснил сияющий Пепи.

Это был настоящий семейный праздник. Поначалу барон не обратил внимания на аппетитные закуски, расставленные между тарелок в качестве Hors d'oevre{114}, и взялся за селедку. К щуке Пепи изобрел новый соус, одним из важных ингредиентов которого были сардельки. Симон предполагал в соусе самые экзотические пряности, но Пепи только загадочно ухмылялся. Весело подрагивали даже уголки рта ясновидящей г-жи Сампротти. Ее торт был рыбным только снаружи, внутри же — в основном из яиц и орехов. Последовавшее за тортом сытое молчание прервал огромный кувшин дымящегося глинтвейна, с которым появился немой слуга.

Колени Симона и Теано столкнулись под столом. Ни один из них не сказал бы наверняка, был ли контакт под прикрытием скатерти с бахромой преднамеренным. Сначала Симон совершенно не шевелил ногой и вежливо поддерживал разговор с г-жой Сампротти, повествовавшей о своем ревматизме и многотрудном путешествии к единственному горячему сернистому источнику, что мог принести облегчение этому обременительному недугу, Теано же обратила все внимание на гвоздичку, пытаясь зубочисткой выудить ее из глинтвейна. Потом Симон слегка напряг икру и прижал ее к ноге Теано. На эту, уже ни в коей мере не случайную настойчивость, Теано ответила очевидным движением, а потом убрала ногу.

По случаю торжества вместе со всеми за столом был и Пепи. Он развлекал всю компанию лучшими из своих нескончаемых анекдотов и показал несколько фокусов, поразивших даже Теано, а у г-жи Сампротти вызывавших легкую улыбку. Барон приятным баритоном (кто бы мог предположить подобные таланты в этом серьезном господине!) пел австрийские народные песни. Симон продекламировал два смешных стихотворения из Козегартена, которые знал наизусть. Г-жа Сампротти до тех пор пила глинтвейн стакан за стаканом, пока ее добрые глаза слегка не покраснели. Теано была молчалива.

Когда Симон уже лежал в прохладной постели, согретый теплым током глинтвейна и совершенно бодрый после крепкого кофе, сваренного в конце вечера г-жой Сампротти, на ум ему вновь пришло колено Теано, слабый ответ которого стал своего рода осью, вокруг которой крутилось все остальное. Колено поделило вечер на две половины, первую — пеструю и вкусную, полную подарков, поздравлений и лакомств, и вторую, веселую суматоху которой пронизывал слышимый лишь им мотив, как мотив скрытой артерии, чьему горячему биению вторил огненный глинтвейн. Он закурил и следил за дымом, причудливо вившимся пламени свечи, чтобы раствориться и исчезнуть в темноте. Задумчиво поглаживал то место, где нога Теано коснулась его ноги. Потом она почти демонстративно его не замечала, все взгляды от нее отскакивали, а когда ему один-единственный раз удалось привлечь ее внимание, она так странно поглядела большими глазами, что он предпочел побыстрее отвести взгляд. Она вела себя так все время после экскурсии к развалинам монастыря, если только не морализировала на возвышенные темы. Наверное, играла в загадочность, но у Симона не было охоты разгадывать ее загадки. Сфинксы — существа вполне безобидные, пока не играешь с ними в угадайку.