Последний князь удела. «Рядом с троном - рядом со смертью» - Дмитрий Дюков

Жаловались тяглые на беломестчиков, что жили за монастырями, и на отписавшихся в стрельцы. Количество податных падало, а валовый сбор оставался прежним. Финальным пунктом являлась выдача отличившихся в убийствах и грабежах во время этого малого бунта. Выборные обещали всем миром выдать прямых разбойников, но просили проявить к ним милость, поскольку многие по пьяному делу, не нарочно, в смутьянах оказались.

Отправив старшину чёрных сотен с дьяком составлять уставную грамоту, запрошенную недоверчивыми горожанами, я поторопился навестить Ждана. К моему немалому облегчению, раны ему обработали по новоманерному княжескому методу, на этом настоял сам больной. Шансы на его выздоровление были достаточно велики, однако услышав, что именно я наобещал горожанам, Тучков стал притворяться умирающим.

— Не вынести нам такого разора, лучше помереть, — причитал хозяйственный казначей. — Две лопаты и заступ — се пятнадцать алтын выйдет, две коровы можно купить, а потери кабацкие да мытные? Афанасий, неугомонный, десятню новую принес, мол, детям боярским жалованье почитай седьмой год не плачено, надо б пожаловать. А где деньги? Помещиков по уезду семьдесят человек с лишком ныне, с новоприбранными вместе, почитай, пятьсот рублёв положи да отдай. Раздать дело не хитрое, сбирать откедова станем?

— Не волнуйся, дядька, тебе вредно сейчас. С деньгами что-нибудь придумаем, — в голову, однако, никакие мысли по кардинальному улучшению финансовой ситуации не приходили.

Во второй половине дня набело переписанную грамоту представили на утверждение. Я уж насколько плохо читал, но смог понять, что помимо обговоренного туда тиснули ещё немало пунктов, в основном малозначащих и мелочных. Самым серьёзным оказался пункт о суде совместно с выборными целовальниками от всего посада. Ну что ж, я лично против суда присяжных ничего не имел, но уточнить стоило.

— Какую же мзду ты, дьяк, получил за приписки в грамоте сей?

Лицо Алябьева совершенно не изменилось, он довольно успешно удивился, а вот выборные от горожан изрядно смутились.

— Верни взятое, а на устав велю печать приложить, хоть по правде и изорвать его следовало, — удалось мне, наконец, выработать решение.

— Следует втрое на сём дьяке выправить от лихоимством взятого, да кнутом его на площади бить, подарки вымученные ему на шею привеся. Вели в хоромах его сыскать? — внёс предложение раздосадованный ограничением своих полномочий губной староста.

— Ничтоже я не имал от людишек убогих. Что они саме под образа складывали, то мне неведомо, — Алябьев полностью отрицал факт мздоимства. — Ежель кто из сих дурней по дремучести своей лишка какого кинул, то пусть обратно берёт, мне того не надобно.

— Всё ж обыск учинить надобно. Коли за образами подарки цены малой, то пусть его. Ну а коли рублёв на десять сыщем, то вволю по приказной спине плеть погуляет, — не оставлял надежду свести счёты Муранов.

Обвинять дьяка Петелинской четверти мне не виделось никакого резона, хоть и взяточник, зато вменяемый и покладистый. Вместо него мог прибыть другой, и тогда большинству моих планов было суждено зачахнуть, не родившись.

— Пусть просто отдаст, и на том покончим, — разочаровал я уездного правоохранителя.

На следующий день правопорядок полностью восстановили. Погорельцам согласно обычаю выдали вспомоществование из княжеской казны. Пойманные активные участники мятежа сидели в клетях губной избы, тюрьмы в городе не имелось. Всем не совершившим тяжких проступков кнутобитье заменили по моему предложению общественными работами. Вообще внедрение исправительного труда по обустройству городского хозяйства мне казалось удачной заменой кнуту и мелким пеням. И по согласию подсудимых, при наличии поручителей, Муранов давал им теперь восемнадцать дней возки торфа или очистки сточных канав вместо порки и штрафа. На пятый день после окончания волнений к Угличу прибыла сотня конных московских стрельцов. Не найдя никаких беспорядков, после обильного угощения их начальных людей, столичные служивые отбыли прочь. Жизнь медленно входила в устоявшееся русло.

Глава 28

К середине ноября навалились новые заботы. У прях точно по предсказанию Ждана закончилась шерсть, кузнец Акинфов истратил все запасы кричного железа и собирался за ним в Устюжну. Сталь, как низко-, так и высокоуглеродистую, он получал довольно успешно, однако выделка из стальных плавок прутов и полос была всё так же крайне трудоёмка. Явно требовалось что-то вроде вертикального молота или прокатных валков. Однако изготовить их из железа признавалось затруднительным, гораздо проще казалось лить из чугуна, тем более что состав литейных форм мне был хорошо известен. Однако такого продукта плавки руды коваль не знал, а то, что ведал, мог объяснить с большим трудом. Собственно, посещение крупнейшего в этих краях города металлургов виделось совершенно необходимым, благо, что он входил в выделенный мне удел.

За прошедшие две недели изрядно преобразился Гушчепсе. Вроде и награду за спасение Тучкова ему не слишком великую пожаловали, лишь коня, саблю да пару отрезов ткани на кафтан. Но черкес изменился внутренне и внешне. Он стал передвигаться как-то изящней, выглядеть бодрей, да к тому же сменил причёску. Теперь вместо стянутых ремешком волос на его свежевыбритой голове красовался хвост, на мой взгляд, более уместный на каком-нибудь матёром запорожском казаке.

Когда я поинтересовался таким видом бывшего пленника у бывалого Бакшеева, тот пояснил:

— Сызнова воем себя мнит, вот и отрастил энтот аче, или, по-татарски, кокел.

— А зачем им такая причёска?

— С прадедовских времен, от прежних татаровей повелось. Ныне ежели в бою за поруганную честь убили друг дружку, то головы рубят и за хвост тот волосяной к седлу вяжут.

— Это-то для чего?

— Вовсе они там на горах да гребнях своих от света истинной веры отбились. Вот дурь такую за славу особую и почитают, вроде как храбрецов после смерти восхваляют.

— Дикий обычай. Давай Гушчепсе на родину отпустим, если он так прошлого плена тяготится. Всё ж немало он нам помог, а дома ему полегчает? — предложил я старому воину.

— Кликни черкеса, перемолвись с ним о том, — ухмыльнулся рязанец. — Токмо не вскоре он от нас отъедет, помяни моё слово.

К моему немалому изумлению, Бакшеев оказался в очередной раз прав. На предложение отправиться в Черкесию Гушчепсе нахмурился и ответил:

— Раз гонишь — отъеду. На Москве мне служба найдётся, а до дома мне ныне хода нет.

— Почему же нельзя тебе в родной аул возвратиться, поди, там рады все будут? — продолжал я недоумевать.

— Злые в Бесленее обо мне хабары ходят. Кажный знает, что я в полон попал, сотворил напетех. Любой меня может кэрабгер назвать. Пока достойными воина поступками не верну напе, нет мне на отчину возврата, — сказал, как отрезал, черкес.

От уточняющих вопросов горец стал отмалчиваться, и за разъяснениями пришлось отправляться к Афанасию.

— Сплетни про него в горах худые складывают, кто в неволю сдался, тот по ихнему обычаю чести лишён. Так что будут его там трусом звать, то отцу-матери в укоризну, да и жены с таковым прозвищем доброй не сыщешь. Нужно ему славное дело какое учинить, — растолковал мне смысл речей юного бесленеевца рязанец.

— Что ж за подвиг от него требуется для возвращения доброго имени? — задал я вопрос с умыслом, желая помочь черкесу в снятии с него позорного среди сородичей статуса.

— Да известно, что сродственники его прославляют — татебное дело какое лихое аль прямой разбой. У нас за таковое путь един — на плаху. Токмо ежель на войну его спровадить, там сии уменья надобны, — выдал авторитетное заключение Бакшеев.

Следующим, кто искренне меня порадовал, оказался приставленный ко мне учитель Семён Головин. Он написал вполне неплохой учебник азов арифметики, с правилами перевода славянских цифр в новоначертанные арабские, с довольно остроумными задачками, сочинёнными коллективными усилиями его и учеников. Помимо занятий математикой, подьячий Посольского приказа учил меня латыни, которую знал, так же как и польский язык. Азы словесности Древнего Рима мне когда-то преподавали в глубине неизвестно в какую сторону текущих веков. Поэтому навык владения этим мёртвым языком постепенно закреплялся, а от изучения польского я уклонился. В старогреческом должен был наставлять архимандрит Феодорит, но, к счастью, он сам его знал весьма некрепко.

К пожилому настоятелю Воскресенского монастыря пришла двойная радость: ему удалось уговорить принять святое крещение Габсамита да не особо сопротивлявшегося Гушчепсе. Строго говоря, черкес являлся и так в некоторой мере христианином, но отец Феодорит настаивал на необходимости проведения обряда, дабы точно не вышло оплошки.