Если полететь высоко-высоко… - Мария Романушко

(Исаева по какой-то причине не было. А Мильков – он был ассистентом в семинаре Исаева, так что выступал как бы от них обоих. Кстати, Мильков был ассистентом и в семинаре Долматовского, так что мы с ним были знакомы давно, и он очень положительно относился к моему творчеству, даже и в те времена, когда Долматовский ещё швырял мои стихи и кричал, что никто не докажет ему, что это – поэзия… С Долматовским он не смел спорить, но меня подбадривал: улыбкой, каким-то тёплым словом. Спасибо ему.)

Всё-таки «отлично» они не решились мне поставить, так как в моих стихах напрочь отсутствовал идеологический момент. Такой «маленький» недочёт… Странно, что в 1979 году мне этот недочёт простили. Поставили «хорошо».

А потом председатель экзаменационной комиссии, прозаик, старенький Владимир Лидин от души поздравил меня. И сказал какие-то очень сердечные слова.

Сохранилась фотография: два дистрофика пожимают друг другу длинные костлявые руки. Это мы с Лидиным.

Госэкзамены сдала на пять. И русскую литературу, и даже научный коммунизм.

Я подумала: научный коммунизм выучить невозможно. Но как же быть? И я представила, что это – пьеса театра абсурда, и мне нужно выучить роль, в которой такие бессмысленные фразы… И я выучила!

– А чего это вы на зачёте двух слов связать не могли? – удивился экзаменатор. – Ведь всё знаете! Молодцом!

Он влепил мне жирную пятёрку.

Я вышла из аудитории и постаралась тут же вытряхнуть весь этот мусор из головы…

Прощальное чаепитие у меня дома. Пришёл весь наш творческий семинар. Не помню только, был ли Володька Бояринов. Мы с ним были постоянно на ножах. Он всегда так зло оппонировал на занятиях, а я защищала. Он просто топтал своих однокурсников! И я однажды не выдержала и закричала:

– Тебя на пушечный выстрел нельзя подпускать к стихам!

– Прямо-таки на пушечный? – ехидно уточнил он.

– Да, на пушечный!

Исаев добродушно посмеивался на нашу перебранку.

Могла ли я тогда предположить, что в будущем Володька станет большим чиновником в правлении Союза писателей? А впрочем, всё очень даже логично: чтобы самому возвыситься, надо уметь затоптать тех, кто рядом. И Володька постигал эту науку с молодости. Не знаю, многих ли он затоптал на своём тернистом пути к вершинам чиновничьего благоденствия, я не следила за его административным продвижением, но когда недавно, (то есть спустя двадцать пять лет), столкнулась с ним в коридоре одного писательского заведения… Мы сделали вид, что не узнали друг друга. А и мудрено было узнать в этом сытом, вальяжном мужичине – худого и злого Володьку. Видимо, он получил то, что желал, и, вследствие этого, сильно подобрел. А при чём тут стихи, спросите вы. Да, при чём тут стихи?…

А на то чаепитие пришёл и сам Егор Исаев. И всю ночь рассказывал нам о своей жизни: про деревенское детство, и про то, как ушёл на войну, почти мальчишкой… Потом он написал поэму о войне – «Суд памяти». Война была главной темой его поэзии. Эту поэму часто читали по радио, обязательно на 22 июня и на 9 мая. Она сделала автора очень знаменитым.

Людмила Фёдоровна тоже из интереса прочла «Суд памяти» и сказала: «Видно, что человек очень хороший. И поэт тоже хороший, добротный».

Исаев оставался в душе деревенским парнем, было в нём что-то неискоренимо мальчишеское, эти растрёпанные, густые, седеющие вихры, вечно падающие ему на глаза, широкая, размашистая жестикуляция, ярко-синий, прямой взгляд из-под густых русых бровей. Когда он глядел в рукопись, насупив мужицкие свои брови, его облик в очках в простой, грубой оправе казался почти суровым, но вот он поднимает на тебя взгляд, срывает очки – а глаза смеются васильковой, почти детской синевой!… Всё в его облике было добротным, основательным. Он любил деревенскую жизнь, знал множество частушек и любил их ввернуть к месту. И при этом его нельзя было назвать «деревенщиной». Это был интеллигентный человек, глубоко чувствующий важные вещи.

Например, в ту ночь прощального чаепития, он рассказал нам о том, как женился. Он спросил:

– Хотите, я расскажу вам, как я женился?

Все оживились:

– Хотим!

И он стал долго и смешно рассказывать историю женитьбы своего друга (не называя деликатно его имени), мы все покатывались со смеху, предвкушая, что это – только вводная часть, а его собственная история будет ещё веселее.

– Вот, такая была история, – сказал он и замолчал.

– Ну, а вы-то как женились? Вы же обещали рассказать!

– Я как?… А всё очень просто: у невесты моего друга была младшая сестра… Ну, вот. Увидел её, худенькую, застенчивую… Так и женился. И с тех пор вместе. Она мне родила двух прекрасных сыновей.

Меня всегда восхищали люди, которые смогли сохранить свою первую любовь и свою единственную семью. Это, я считаю, – великий талант. Гораздо более редкий, чем талант поэтический.

Все заныли разочарованно:

– Нууу, обещали рассказать… а сами рассказали совсем о другом…

А мне понравилось, что Егор Александрович не стал распространяться о своей жене. Мне это действительно очень понравилось. Это было по-джентльменски.

Разошлись утром, когда заработало метро. На прощанье договорились непременно встретиться лет через пять. И вообще – встречаться регулярно, не забывать другу друга, писать письма.

Но… – не встретились ни разу.

Только Цараг Сергеевич как-то приехал из своего кавказского городка, ему нужны были запчасти для машины. А на всю страну в то время был только один магазин запчастей – в Москве, где-то в районе Автозаводской. Цараг Сергеевич, немолодой осетин, отец четверых детей, плохо ориентировался в Москве, он попросил проводить его в этот магазин. Пришлось нам с Антоном ехать с ним на другой конец Москвы. Антошку изумило имя Цараг Сергеевича.

– Царап Сергеевич? – переспросил он. И захохотал: – Дядя Цап-царап!

Дядя Цап-царап подарил Антоше заводного пингвина, и этот пингвин долго жил у нас и был одним из Антошиных любимцев. Уезжая, Цараг Сергеевич оставил нам на память большой самодельный нож с красивой рукояткой. И очень сильно приглашал нас с Антошей в гости. Он говорил: «Приезжайте! У меня такой сын, как Антошка. Будут вместе играть. Дорогими гостями будете! Барашка в вашу честь зарежу!»

Но нам не захотелось, чтобы в нашу честь лишали жизни невинного барашка, и мы не поехали…

И больше никогда и никого из нашего семинара я не встречала.

Переписки тоже ни с кем не возникло. Правда, пришла как-то открытка из Грозного. Один мой однокурсник, тоже с семинара Исаева, поздравлял меня с выходом моей первой книги. Он искренне радовался за меня. А я искренне удивилась: ведь до выхода книги было ещё неизвестно сколько лет! Она ещё и в плане редподготовки не стояла. Но всё равно было до смешного приятно: книга ещё не вышла, а меня уже с ней поздравляют!

Неожиданно, вскоре после защиты, встретила в метро на Маяковке Колю-драматурга с нашего курса.

– Ну, ты где? – спрашивает он.

– Пишу рецензии то тут, то там. В Литконсультации, в Детгизе. А ты?

– Чищу крыши, сбиваю сосульки. С Малого театра и с театра оперетты. Думаю, приживусь там, примелькаюсь, стану своим, потом подсуну свои пьесы главрежу оперетты. Таким вот макаром. А ты к какому клану решила примкнуть?

– Что значит: к какому клану? – не поняла я.

И мудрый Коля, сбивальщик сосулек, стал мне, немудрой, популярно растолковывать: так, мол, и так, в нашей литературе существуют два клана (и он назвал имена двух маститых поэтов, предводителей этих кланов. Один из них был, кстати, моим оппонентом на защите). И все журналы, и все газеты, и все издательства между ними давно поделены.

– Ну, так уж и поделены? – не поверила я.

– Я тебе говорю: стопроцентно! И все знают друг про друга: кто в каком клане. И когда ты приходишь в редакцию, там уже про тебя знают: с кем ты и против кого ты.

– Коль, ты, наверно, преувеличиваешь!

– Если бы! Вот о тебе как говорят?

– Девочка с улицы. Мне это уже так надоело!

– Вот! Ты – девочка с улицы, я – мужик с крыши. Это потому, что мы сами по себе. Ни там, ни тут. Ни с теми, ни с этими. Как ни противно, а надо к кому-то примыкать…

– Не дождутся!

– Тогда и ты не дождёшься.

– Чего?

– Публикаций, книг… А я – постановок моих пьес.

– У меня, вроде, рукопись лежит в «Совписе».

– И сколько уже она там лежит? Ну, вот! Три года. Может и ещё сто лет пролежать с таким же успехом! Так что ты подумай.

– А сам-то чего?

– Ну, чего-чего! Но зато… зато мой сын занимается в детской студии при театре оперетты! Я доволен, ему страшно нравится. Может, хоть он пробьётся к высотам искусства, а я пока сосульки посбиваю, чтобы на головы кому не упали… Тоже хорошее дело.