Актриса - Энн Энрайт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1971 году презервативов в Дублине было не достать. Разве что в ванной комнате на Дартмут-сквер: после зарубежной поездки моя мать оставила в зеркальном шкафчике целую россыпь. Мне тогда было семнадцать, и я помню, как разоралась («Что тут за бардак?»), не упоминая предмета своего недовольства и не прикасаясь к ним на протяжении следующих двух лет. Каждый раз, когда я лезла в шкафчик за лосьоном от прыщей или кремом «Нивея», в глаза било омерзительное уведомление на упаковке: «С накопителем». Захлопнув дверцу, я натыкалась на свое сконфуженное отражение разом в нескольких зеркалах. На обороте пачки стоял срок годности, который я воспринимала как относящийся ко мне, поскольку мне успели внушить мысль о том, что женщины от слишком долгого ожидания «портятся». Два года презервативы спокойно твердели в своей мерзкой упаковке, как и моя девственная плева, – если она у меня имелась: еще один вопрос, ответ на который был не до конца ясен.
Мы схлестнулись в еще одном споре, на сей раз в пабе «Хартиган», по поводу фильма «Заводной апельсин», которым ты восхищался, а я нет, хотя ни один из нас его не видел (и не увидел, потому что в дублинских кинотеатрах его не показывали). Ты и книгу-то не читал. Этот факт, вскрывшийся после двух часов очковтирательства, взбесил меня больше всего. Твои заносчивость и глупость вынуждали меня переспать с кем-то еще, и как можно скорее.
В это время я встречалась со студентом-инженером по имени Шей Винсент, жившим на Харкорт-стрит в «однушке», по его словам, именуемой так потому, что места в ней было ровно для одной кровати. Вот на этой кровати мы и валялись, потрескивая статическим электричеством от нейлонового одеяла. Мои волосы прилипали к нему, как будто прибитые тысячей крохотных гвоздиков, и Шей проводил по ним столовой ложкой, чтобы, как он говорил, меня заземлить. В смысле электричества. Ложка была холодной, из шкафчика, и, пока Шей оглаживал ею мои брови и кожу вокруг глазниц, он молчал. Мне это очень нравилось и хотелось, чтобы он на минутку сунул ложку мне в рот: интересно, какова она на вкус.
В смысле секса Шею не терпелось перейти к следующему этапу. Отец у него работал ветеринаром в графстве Карлоу, и он имел некоторое представление о механике, точнее гидравлике, как он выражался, процесса. Шутки он как будто глотал: одобрительно дергал подбородком и делал движение, словно проталкивал в горло арахис. Меня это и раздражало, и очаровывало (во всем, что касалось секса, я часто вела себя с мужчинами странно). Но, стоило Шею прекратить болтовню, выяснялось, что он отлично целуется, разве что слишком активно работает языком. Он был милым. Он и сейчас такой. Я видела его несколько лет назад, он как раз вернулся из Америки. Мы встречаемся примерно раз в пять лет и обычно стесняемся друг друга. Но взгляды, которыми мы обмениваемся, говорят, что мы оба помним – каждый свое, но одно точно: как тот секс изменил нашу жизнь.
Задним числом я понимаю, что, поскольку прелюдия длилась недели, боли я не почувствовала. Первое удивление сменилось другим, еще большим: неужели подобное происходит внутри меня, в месте, над существованием которого я никогда особенно не задумывалась. У меня было ощущение, что он проник мне в голову, прямо в мои мысли. После он спросил, как я, и я ответила: «Хорошо». Чуть позже он спросил, как мне это. Похоже на то, что ты всю жизнь был самолетом, сказала я, но не знал, что умеешь летать.
Он был студентом-инженером. Я не стала говорить ему, что все это напомнило мне ребенка, который делает первые шаги и вдруг осознает, для чего нужны ноги. Сказала, что это воплощение инженерного замысла.
Оконные рамы Шей от сквозняков заткнул газетами и оставил обогреватель включенным, чтобы можно было не одеваться. Еще одно новое ощущение честности и правоты – после стольких лет ощупывания через одежду и битья по рукам. В свете газовой лампы мы выглядели эпично: мандариновые блики на наших телах постепенно бледнели, пока не сливались с темнотой комнаты. Я лежала в прострации и думала о том, что произошедшее не только не было наказанием, напротив, меня как будто наградили за глупость. Секс превзошел все мои ожидания. Он дал ответ на вопрос, который наши тела задавали на протяжении нескольких лет, – ответ удивительно точный, но почему-то быстро стирающийся из памяти. Настолько быстро, что приходилось искать его снова и снова, что мы и делали.
Никогда еще мир не казался мне таким тусклым, как на следующий день, зато люди просто поражали. Я глядела на них со второго этажа автобуса: женщина, нагруженная сумками, толкает велосипед, мужчина в коричневом халате выгружает из фургона хлеб на подносах. Они тоже знали секрет и все же занимались будничными делами, как будто не могли потратить время на что-нибудь поинтереснее.
Автобус подъехал к колледжу, я вышла под дождь, и меня захлестнули эмоции. Внутри что-то хрустнуло и отломилось, не знаю почему. Возможно, это был стыд, хотя я не чувствовала никакого стыда. Или чувство вины, потому что я не любила Шея Винсента, во всяком случае, так, как тебя.
Всю неделю я слонялась по колледжу, ожидая, что, если увижу тебя у бетонной стены с самокруткой или в очереди в столовой с пустым подносом, сердце выскочит у меня из груди. Когда мы наконец столкнулись у дверей библиотеки, я сразу поняла: ты уже в курсе о нас с Шеем.
Я посмотрела тебе в глаза. С ума сойти, но это чистая правда: на меня смотрел тот самый человек, с которым я живу сейчас. Следующие тридцать, или сорок, или сколько там этих долбаных лет показали, что я не ошиблась, несмотря ни на какие перемены. Это был именно ты.
От такого взгляда нелегко исцелиться.
Радужка глаз у тебя поблекла и пошла крапинками – коричневыми, янтарными, зелеными – они, мне кажется, таят в себе полунамеки. Цвета глаз я больше не замечаю. Кидаю тебе краткое сообщение:
«Когда домой?»
Пока не скрипнула калитка, я больше не чувствую уверенности в том, кого увижу, когда посмотрю на тебя.
* * *
Ровно через неделю после моего первого раза моя мать малость взбесилась. Была суббота, и я вылезла из постели уже после полудня.
– Ты вообще в курсе, сколько времени? –
