Киномания - Теодор Рошак

— Прямо в точку. И знаете почему? Бюджет у фильма был никакой. Декорации — какие-то руины, освещение паршивое, почти все снималось без дублей. Нужно было снимать хорошо — иного выхода не было. Хорошо — с первого раза. Вот там-то я и научился снимать. Черт! «Дорога славы» — мы на нее получили два миллиона долларов. Да за миллион и обезьяна сняла бы хороший фильм. А если денег кот наплакал, то тут уж приходится экономить. Макс планировал каждый кадр… Ах, какое у него было чутье. Вы видели, как близко мы ставили камеру? Это чтобы все те липовые декорации как можно меньше попадали в кадр. А как мы использовали край экрана? Страх берет, а? Никогда не знаешь, что оттуда появится. Всему этому я научился у Макса. Снизу вверх. Всем этим приемам. «Из дерьма конфетку» — так он это называл. Мы с Максом. Вот была команда.

— А можно нам… посмотреть эти фильмы? — спросил я.

Клер явно уже поднимала этот вопрос.

— Мистеру Липски эта мысль не нравится.

— Вот именно! — выпалил Липски, снова напуская на лицо выражение крутого парня. — Это мои картины. И больше ничьи. Никто их у меня не возьмет. Они Макса в грязь втоптали. И меня тоже. Бандиты проклятые!

— Это был бы закрытый показ, — сказала Клер, — Только для нас двоих.

— Вот как? А потом вы захотите их показать в своем клоповнике. Одну подлянку за другой — так они всегда и поступали с Максом. Так что перебьются. Никто не увидит этих картин, кроме меня.

— Но зачем хранить фильмы, если их никто не видит? — спросил я.

На лице старика появилось загадочное выражение.

— Есть причины, — фыркнул он, — У меня есть свои причины. Я могу делать с этими фильмами все, что захочу. Они принадлежат мне.

— Но какой от этого будет вред? — гнул свое я. — Мы с Клер очень хотели бы их посмотреть.

— Этот номер не пройдет, — Липски был непреклонен, — После того как Голливуд обошелся со мной, я никому ничего не должен, ясно? — Для него это явно был вопрос уязвленной гордыни.

Почувствовав ласкающие прикосновения к своей коленке под столом, я взглянул на крупную женщину напротив меня. Поначалу мне показалось, что это было случайное касание. Я ошибся. Она прижимала свою затиснутую в чулок ногу к моей лодыжке. Ошеломленный, я решил воспользоваться этим шансом и воззвать к ней.

— Мы будем очень почтительны, — сказал я, — Нас на самом деле интересуют работы Касла.

Женщина начала мне улыбаться. Улыбка не сходила с ее лица — она расширялась, превращаясь в какое-то подобие ухмылки. А ухмылка стала такой откровенно плотоядной, что я почувствовал, как краснею. Она скинула туфель, и я чувствовал, как ее пронырливая стопа поднимается все выше по моей ноге, посылая недвусмысленные сигналы моей икре. Она игриво мне подмигнула и чуть придавила своим мощным плечом сидящего рядом с ней малютку.

— Да не жмоться ты, Зиппи, — пропела она голосом Ширли Темпл, — Дай им посмотреть эту древность. — Мне же она сказала: — У нас есть своя просмотровая и все остальное. Приходите к нам, посмотрите. А то у нас никто не бывает. — Она надула губы, — Я страда-а-аю от одиночества.

— Ну уж нет, — не сдавался Липски.

Женщина надавила на него еще сильнее — маленькая иссохшая фигурка почти исчезла за ее пышными формами.

— Ты хочешь, чтобы тебя сегодня ночью пощекотали или нет? — спросила она, — Ну, так да или нет, мой мальчик?

— А это-то здесь при чем? — застонал Липски — он чуть не задыхался под ее массой.

Она кивнула через стол в мою сторону, и выражение ее лица из сладострастного стало хищническим. Она насмешливо прошептала:

— Он такой милашка. Я хочу, чтобы он пришел и посмотрел картинки.

У Клер родилась другая идея.

— А как насчет «Иуды»? — спросила она. — Разве вам не хочется посмотреть лучший фильм Касла?

— Что это вы такое говорите? — спросил Липски с внезапно проснувшимся интересом. — Что она сказала?

— Я говорю об «Иуде Йедермане», — ответила Клер. — У нас есть этот фильм. Хотите его посмотреть, не спускаясь в наш клоповник, как вы его называете? Мы могли бы показать его вам лично. Это лучший фильм Касла.

— Тю-ю-ю! — Липски отказывался ей верить. — Откуда это вы знаете? Иуда Йе-мер… Йе-бер… никогда не слышал о таком фильме у Макса. Вы выдумываете.

— «Иуда в каждом из нас», если по-английски. Но вы его и под этим именем не могли знать. Он был потерян в начале двадцатых. В идеальном состоянии.

Липски, скосив один глаз, скептически посмотрел на Клер.

— Откуда вам известно, что его сделал Макс? Там что — так написано?

— Это черновой монтаж — так мы думаем. Никаких титров там нет. Но мы получили его от человека, который знает, что это фильм Касла.

— Да? И от кого же?

— От человека по имени Джошуа Слоун.

Липски покачал головой.

— Никогда о таком не слыхал. Кто он такой? — Потом, заметно посуровев, спросил: — Из этих проклятых сирот, что ли?

— Сирот? Нет, почему сирот. Он коллекционер из Чикаго, — ответила Клер.

— Откуда же он знает, что это фильм Макса?

— С фильмом были кой-какие бумаги. Пара писем от некой Tea фон Пёльциг со студии «УФА».

Это имя подействовало на Липски, как красная тряпка на быка.

— Пульцик! Черт бы ее драл! Она все еще жива? Старая тощая мегера! Эти треклятые сироты не умирают. Как зомби.

— Вообще-то говоря, фильм и в самом деле был найден в сиротском приюте. В Германии. Оттуда-то Слоун его и получил.

Липски смотрел на нее в недоумении.

— Приют отдал ему картину?

— Нет, приют разбомбили. А фильм был найден среди развалин.

— Отлично! Значит, его разбомбили? Отлично.

— По крайней мере, именно так мы узнали, что это фильм Касла. Из письма этой женщины — фон Пёльциг.

— Ну хорошо, этот чикагский тип получил его из приюта, — Липски в упор уставился на Клер. — А к вам-то он как попал?

Клер задумалась на секунду, а потом соврала.

— Это подарок от одного местного коллекционера.

— Да? И от кого же?

— Когда-нибудь слышали об Айре Голдштейне?

— О Голдштейне? Об этом гонифе? И он дал вам картину Макса? Бесплатно? Ни за что не поверю. И потом, я слышал, что он умер.

— Он и умер. Я знаю его сына. Он продал часть коллекции отца.

— Черт бы их драл. Мне никто не говорил, что продаются фильмы Макса.

— Там был всего один — этот, — сказала Клер.

— И почему это он продал именно вам?

— Потому что мои знакомые знают — я неравнодушна к кино. К хорошему кино. А это хорошее кино. Необычное, но хорошее. Может быть, великое.

— Что значит «может быть»? — агрессивно сказал Липски, — Ведь это же фильм Макса, да?

— Так, может, сами и посмотрите? Фильм очень, очень необычный. Много эффектной операторской работы. Мы могли бы принести его вам. Ну, так что скажете, мистер Липски? Справедливый обмен. Мы покажем вам «Иуду» — вы покажете нам ваших Каслов.

— Семнадцать фильмов за один? И вы называете это справедливо?

— Но «Иуда» — особенный фильм. Настоящий коллекционный.

— И все равно он не стоит семнадцати.

— Ну хорошо. Давайте тогда один за два. За два лучших фильма Касла. По вашему выбору.

Липски пребывал в нерешительности — что-то бормотал, гримасничал. Может быть, он и дальше продолжал бы упорствовать, но крупная женщина снова надвинулась на него устрашающей грудью.

— Кончай, Зиппи, не сквалыжничай! — сказала она, и он неохотно сдался.

Перед уходом они оставили адрес и телефон. Мы договорились, что придем на следующей неделе. Все трое отбыли в древнем «кадиллаке», отчаянно нуждавшемся в ремонте. За рулем сидел шофер-японец, Липски — на заднем сиденье, куря и кашляя.

— Этакий старый глупый скопидом, — проворчала Клер вслед машине, отъезжающей от заведения Мойше, — Но когда-то он был лучшим шутером в Америке.

Глава 8

Саллиранд

Когда Зип Липски в конце сороковых строил свое жилище, этот большой пастельного цвета дом на холмах Лос-Фелиц являл собой, вероятно, модную штучку для богатеев от кино, в чью когорту тогда влился Зип. Теперь особняк походил на кусок засохшего свадебного торта, оставшегося после ухода гостей. Розоватая штукатурка давно повыцвела и частично обвалилась, сотни землетрясений оставили паутину трещин на стенах, сточные трубы на углах перекосились. Это был один из тех домов, которые ускоряли упадок всего района. Правда, следы обветшания становились заметны, только если углубиться в заросший проезд, — участки за проржавевшими оградами одичали, и жалкое состояние домов скрывалось милостивой зеленой сенью.

Даже когда вы попадали внутрь, у вас не возникало ощущения, что дом обитаем. Запустение густым сиропом сочилось из каждого темного угла. Окна в тяжелых занавесях и с жалюзи впускали в помещение только жалкое подобие света. Нас — Клер, Шарки и меня — встретила у дверей все та же пышная женщина. На ней было подобие наряда для вечеринки образца 1952 года. От Клер я узнал, что она — миссис Липски. Ее взор сразу же устремился на меня.