КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

Однажды ноябрьским днем Даша приехала в Москву с билетом в Театр оперетты. Давали «Веселую вдову». Приоделась. Посидела у зеркала. Надушилась. Было время. Зашла в кафе «Зима», прямо напротив витрин Художественного театра, рядом там заставили стоять Антона Павловича Чехова. В «Зиме» сидела Рогнеда с двумя девицами и здоровенным, морда - заступом, мужиком лет пятидесяти. Рогнеда быстро перешла за столик к Даше.

– Мужик-то с вами какой свирепый, - заметила Даша.

– Генерал, - хмыкнула Рогнеда.

– Офицер?

– Прозвище «Генерал». Но может, и впрямь генерал. Был. Или и теперь генерал. В синих штанах. Сволочь. Обирала. Жмот. Кулачища-то вон какие. Но когда навар в плюсе - либерал. Сегодня - либерал. Меня отпустил к тебе. Верку привел сюда диетить.

– Диетить? - спросила Даша.

– У Верки с утра желудок… А у нас закон монастыря - по дороге к клиенту не обосраться. Иначе - рекламация и штраф. Генерал дал Верке таблетки, теперь полезно кормит.

– Сострадательный человек, - сказала Даша.

– Забота о производительности труда. И главное - не хамит.

Выпили по пятьдесят коньяка, напитка для Даши коварного.

– А чего тебе в театр-то переться? - сказала Рогнеда. - Если бы кавалер ждал. А то ведь нет. Будет какая-нибудь жирная старуха изображать красотку, ляжками трясти, а за мороженым в антракте встанут сто человек. Пойдем со мной, у нас театр похлеще оперетты.

– Ты что, сдурела что ли?! - возмутилась Даша.

– А что? А что такого? У нас табун здоровый, девочек тридцать, затеряешься, подхватишь безопасного старичка и вернешься в Долбню с парой сотен баксов. Не понравится, больше с нами не пойдешь…

В «Зиме» было тепло, глиняные лики греков и гречанок, лиловые и нежно-коричневые, смотрели со стен, в Камергерском ветер кособочил дождевые струи, заказали еще по пятьдесят коньяка с пирожными.

– Ну ладно, тащись к чардашам и канканам, - напутствовала Рогнеда Дашу при расставании. - А если надумаешь, милости просим, собираемся мы в переходе, у газетного киоска, у лестниц к Телеграфу, там милиция реже гоняет.

Даша цокала каблуками по брусчатке Камергерского к Дмитровке, натянув капюшон куртки на голову, сознавала, что, протрепавшись с Рогнедой, опоздала, да и почти напилась, дуреха, и надо бежать от соблазна. Хоть бы Настя стояла над развалом бананов и киви, укрытых пленкой, хоть бы Настя грубоватыми своими шутками помогла не свернуть с дороги истинной. Но торговал с лотка щербатый Васька. С какой именно дороги истинной (выражение матери) и что такое вообще дорога истинная? В Долбне ее ждали к одиннадцати, и пришлось бы объяснять, отчего она не попала в театр. А почему бы и не свернуть с дороги истинной? Чего бояться-то? Почему бы не пойти в переход и не потолкаться среди рогнединых девочек? Разве они плохие? Даша так не думала. А вдруг ей и понравится? Главное, что она могла выбирать, пробовать или не пробовать. Принуждений никаких не было. Ни погибельного долга, ни горькой судьбины, когда все равно, ни безысходной необходимости спасти любимого (имелся бы такой!) или отца с матерью, ни даже простейшего желания именно заработать («На квартиру!» - хмыкнула Даша). Нет, если что и подталкивало Дашу в переход к Рогнеде - так это ожидание приключения. С каплями на носу у праздника парфюмерии «Ив Роше» она спустилась под асфальт, прошла мимо не битых еще стекляшек с галантереей. У газетного киоска, точно, толклись девочки. Сразу, еще не слившись с ними, Даша подумала, что лица у них острые, яркие, но некрасивые, впрочем, по ее понятиям. Симпатичной выглядела Рогнеда, ну еще две-три девочки, остальные же были с грубо-крупными чертами лица и, видно, привлекающей мужчин бесстыжестью в улыбках. Очень скоро Даша поняла, что бесстыжесть эта была обязательная для места применения энергии. Рогнеда обняла ее: «Ну, дуреха, поняла, что к чему! Не тушуйся! Одета ты, правда, тяжело, никуда не годно». Даша чуть ли не обиделась, она шла в театр и стыдиться в наряде ей было нечего. Девочки, самой старшей из них было лет двадцать восемь, глядели на Дашу с любопытством и не сердито, видно, Рогнеда им что-то нашептала. Большинство из них было в распахнутых коротких шубках, белых или бледно-голубых, в сапогах до колен и без колгот. Вера, виденная в «Зиме», стояла бледная и терла виски. «Строиться, быстро!» - сверху лестницы, с тротуара Тверской зарычало хамское, то ли баба, то ли мужик, то ли животное. На улице выяснилось, что рык был бабий, неизвестно, правда, чей, баб было две - крупноголововые, крутозадые, с растянутыми помадными ртами, две бандерши, две диспетчерши, две разводящие. Две мамочки. К девочкам из перехода наверху добавились девочки, толкшиеся у Телеграфа, намокшие, унылые. Крутозадые («Пятьдесят шестой размер в поясе», - определила Даша) бабы, примерным поведением и беспорочным стажем выбившиеся из девочек, погнали табун и впрямь из трех десятков тружениц. Даша в нем, как и предполагала Рогнеда, затерялась. От сверкающего Телеграфа в черную сырость Газетного переулка путь был недолгий. Девочек остановили у чугунного забора Дома композиторов между сберкассой и телефонной станцией, бывшей церковью, откуда Даша не раз звонила в Бекетовку и в Краматорск. Напротив громадился боком Телеграф, а правее желтым - в подсвете - однообразием колонн тяготилось судьбой милицейское министерство. «Стоять!» - было сказано, и встали. Гул передвижения к месту смотра и разбора прекратился. Мокнуть стало неприятно. По дороге от «Макдональдса» у окон сберкассы Даша заметила Генерала, кормившего в «Зиме» Веру, величественного и как бы полусонного, с зонтиком в руке, но не раскрытым и не поднятым над головой, а будто палкой или дубиной, он и постукивал зонтиком по ноге. «Вытянулись! - было выкрикнуто. - С интервалом. Жопами друг друга не затмевайте!» «Да их не двадцать восемь, а двадцать девять!» - заметила соразводящая. Начали пересчет. Купеческий подъезд машин - две с Тверской, одна с Никитской - пересчет отменил. Заказчики явились оголодавшие, в лучиках фонарей разводящих высмотрели седьмую и девятую слева, четвертую справа и были с товаром таковы. Сразу же подкатил микроавтобус от оптового съемщика. Произошли переговоры нанимателя и диспетчеров. «Раздевайтесь!» - криком повелела одна из дам. Свет фонарей стал чуть ли не прожекторным. Локтем двинула Рогнеда Дашу с разъяснением: «Куртку скинь!» Свет слепил Дашу, она прикрыла лицо рукой. «Морду не прячь!» - был приказ. Дам-распорядительниц и оценщика Даша толком не видела. Ее била дрожь. Ей вдруг пришло в голову странное: их выстроили перед забором и стеной будто для расстрела. Она вряд ли бы смогла описать свое тогдашнее состояние. Но это было именно состояние из разнообразий: страха, упрямства, желания прыгнуть в воду с обрыва и необязательно выплыть, вздорного ожидания «А-а-а! Что будет, то будет!», вызова чему-то, дурости собственной, предчувствия необычного, возможно, даже сладкого, отваги, наконец, и многого неиспытанного прежде, что и словами назвать было нельзя. «Грудь!» - выкрикнули распоряжение. «Свитер стягивай!» - прошептала Рогнеда испуганно. Испуг ее сейчас же разъяснился. Из черноты выступила дама в рыжем, косматом «а ля Пугачева» парике, ткнула в Дашу фонарем.

– Стягивай, стягивай свитер! Вот так. Да ты, блин, в лифчике! Соски-то у тебя хоть упругие?

И она схватила пальцами Дашин правый сосок, сжала его. Даша дернулась.

– Ты чего дергаешься? Ты что? Ты кто вообще такая? Ты что, новенькая? Тебя кто привел?

– Я сама…

– Что значит сама?

– Я сама пристроилась у Телеграфа…

– Самозванка, мать твою! Да ты знаешь, что я сейчас с тобой сделаю!

– Ноги! - повелел крик. - Кто в брюках - снимайте! Юбки - к пупку.

Ноги свои Даша признавала красивыми, юбку задрала.

– И эту! - вынырнул из тьмы оценщик.

– Эту нельзя.

– Эту в первую очередь!

– Эту нельзя.

– Па-ачему нельзя? За нэё надбавка!

– Она не принесла медицинскую справку. Мы не можем гарантировать. Если она больная…

– Кто? Я больная? - не выдержала Даша и саданула по руке, все еще сжимавшей ее сосок.

– Ах ты сука! Еще и брыкается! А ну пойдем поговорим!

– Двойной гонорар! - кричал оценщик.

– Ни за что! - орала разводящая. - Нам отвечать! Заразит СПИДом или сифилисом!

Все разнообразие чувств покинуло Дашино состояние в тот миг, когда рука бандерши принялась изучать ее грудь. Осталось одно: несогласие. Несогласие с тем, что тискают ее сосок. Несогласие с тем, что наглая баба ощущает себя хозяйкой и чуть ли не дрессировщицей девочек. И даже с тем, что денежный мужичонка выделяет ее, назначая двойную цену. И уж тем более не могла согласиться с тем, что какая-то сволочь обзывает ее больной. Но сволочь эта, весом, наверное, килограммов в сто, давильными тисками зажав Дашину руку, волокла ее из строя безмолвных тел в сторону так и не раскрывшего зонт Генерала.

– Самозванка! Блядь! - орала рыжеголовая.

Свет в глаза не бил, и Даша увидела на той стороне переулка, на тротуаре, с десяток зевак (среди них был и я - примечание автора, житель Газетного-Огарева-Газетного), наблюдавших за разъездом тверских девочек. Ни одного мента там не было. Пустые мысли на секунды отвлекли Дашу, и кулачище разводящей дважды врезался ей в голову. В действие сейчас же должна была пойти и нога обидчицы, нога-колода, но Даша, разозлившаяся, оказалась проворнее и носком туфли засадила вражьей бабе в пах. Та взревела, согнулась, и Даша бросилась к Телеграфу, к свету Тверской. На пути Даши стоял Генерал с зонтом в руке. «Сейчас он меня огреет зонтом, - мелькнуло в сознании Даши, - или ногу подставит, сграбастает и возвратит казнить…» Но Генерал не огрел, ногу не выставил, не сграбастал, он будто бы Дашу и не заметил.