Священная война (сборник) - Александр Тюрин

Хоть и в обычном, в партикулярном платье, а породу видать: как один – немолодые, крючконосые, с благородной сединою и пылающими юными очами. Ни дать ни взять: Колокотронисы! Канарисы! Леониды Спартанские![85] Размяк; хотя и решил загодя – говорить сурово, а не умел гневаться на сей народ. Начал ласково.

– Временем не располагаю лишним, господа! оттого прошу излагать прошения ваши безотлагательно…

Метнул взгляд адъютанту; тот напомнил негромко:

– В распоряжении вашем треть часа.

Колченогий, в середине сидящий, взглядом перебросившись с младшими, кашлянул в ладонь; откликнулся – чисто по-русски, разве лишь с едва различимым еллинским пришепетыванием.

– Беспокоим вас, ваше превосходительство, от имени грецеского месцанства городов новороссийских, в первую оцередь одесских, херсонских, а также в Крыму обитаюсцих… относительно контрибуций, на сословие наше доблестным воинством империи наложенных…

Прочие закивали согласно.

Что ж, ждал Паскевич сего вопроса, как не ждать; для того и контрибуции измыслил, для того и ввел их, снесясь с Государем; из Петербурга на предложение командующего не токмо изволенье пришло, но и одобренье Высочайшее…

– Контрибуционный вопрос, милостивые государи, обсуждению не подлежит… коль скоро молодежь еллинская, в Новороссии обитающая, пополняет собою ряды мятежников супротив Государя своего, держава коего им пристанище в пределах своих предоставила. Ущерб, армии российской нанесенный, надлежит за сих инсургентов всей общине восполнить. Сие, не сомневаюсь, справедливо…

Жестом прервал порыв старика к возраженью. Покачал головой, показывая сочувствие, но лицом изображая непреклонную решимость.

– Коли в землях ваших коренных противу верховной власти мятеж идет – того не приемлю как верноподданный, чтущий власть земную, однако же сердцем христианским, не скрою, – с вами. Но в рубежах российских никак иначе деяния гетеристов[86] поименовать не смогу, нежели изменою! Вам же надлежало разъяснить сие пылким юнцам.

И вновь не дал возразить.

– По истинной мере следовало б вас, как гнездо смутьянов, руку благодетеля исподволь кусающих, изгнать без пощады из мест, короне российской подвластных. Однако же Государь Император в неизъяснимом добросердечии своем такого приказа не изволил отдать; военные же нужды в моих руках, и я, хоть судьбам еллинским сочувствую, потворствовать гетеристам не стану!

Вот теперь – умолк. Придвинулся к столу поближе, всем видом изобразив полное вниманье. Архонты[87] же, уловив разрешенье оправдаться, шевельнулись; вновь за всех заговорил хромой.

– Греки Новой России, ваше превосходительство, народ смирный, не раз империи преданность свою доказавший! Этериоты же, о коих помянуть изволили, – не больше чем куцка юнцов…

Внезапно всхлипнул, сбился и поник, уронив на лоб волнистые седые пряди; стыдясь слезы, закрыл глаза смуглыми ладонями. И тотчас же другой, важный, такой же длинноусый и большеглазый, воззвал:

– Ваше превосходительство! извините слезы сии капитану Мицотакису! семеро сыновей у него – и шестеро этериоты истинные; бьются в Элладе против бацурмана! Лишь седьмой осквернил отцовские седины, уйдя к инцургентам… но он и ему подобные – не этериоты!.. презренные Эфиальты[88] они, и прокляты, встав против василевса[89] православного!

На сюртуке говорящего качнулся кулон; приглядевшись, различил Паскевич, что не кулон это вовсе, а медаль – большая, тусклая, времен матушки Екатерины.

И, уловив движенье некое в депутации, понял: вот, сейчас падут на колени. Предуведомляя, встал сам, опершись о столешницу кулаками.

– Милостивые государи! утешьтесь… не питаю никакого зла к вам, больше того – чту народ еллинский и делу вашему душевно сочувствие имею. Но…

Снова нахмурился.

– Вот вам мое условие: пусть юноши, соблазненные мятежом, вернутся к пенатам отеческим; в таком случае обещаю твердо: раскаяние зачтено будет вполне. Меры же контрибуционные отменю тотчас по первым возвращениям! В ваших ли силах сие?

Капитан Мицотакис, уже справившийся с предательской слабостью, медленно, опершись на трость, встал. Истово положил крест. Голос его, только что слабый, нежданно налился медью; словно и не было старческих слез.

– Именем Господа нашего, именем матери-Эллады, именем рода Мицотаки говорю: пошлю известье Спиросу, и буде откажется вернуться… предам проклятию, и отлучу от дома и рода, и анафему ему вымолю. Да будет так…

И четверо прочих, поднявшись и приложив правые кулаки к сердцам, повторили хором:

– Да будет так!

И почудился на миг Иван Федорович, граф Днепровский, себе лилипутом; из прекрасных очей под густыми бровями выглянула сама Эллада, древняя, словно небо; звякнула бронза фермопильская в голосах, ветер за окном свистанул разбойно, по-сулиотски[90] – и ясно стало при виде клятвы старцев, что плохи дела султановы, хотя б и сто лет еще тщился он покорить греков…

Не вдруг и очнулся. Помолчал потрясение. Лишь звонкое «бомм» развеяло нечаянное наважденье. Выйдя из-за стола, подошел к архонтам, пожал руки всем поочередно, не чинясь, словно равным.

– Слова вашего мне довольно, отцы; с нынешнего дня прикажу вполовину урезать контрибуции. Ныне же, прощенья прошу, нет более времени. Прощайте; уповаю на мудрость вашу…

Обернулся к адъютанту.

– Распорядитесь, штабс-капитан, подготовить соответствующие бумаги…

Пронзительно-протяжный, вроде уже и привычный, но от того не менее ненавистный, рванулся с небес, вспарывая хрустально-прозрачный воздух, вопль муэдзина:

– Ля илляааа ильаляааа… ал Мухамммааад аррассуул ал-лааа!..

И после кратчайшего перерыва:

– Аллаааху… акбар! Аллаааху… керим!

Мансуров досадливо поморщился. Закрывай окна, не закрывай – не отгородиться; уже и то хорошо, что научился на людях играть лицом… хоть это постиг в искусстве дипломатическом.

Разговора с ханом не избежать.

С недавних пор изменилось нечто в Бахчисарае, словно воздух сгустился, став плотнее и удушливее, вокруг миссии Республики Российской; трижды подкатывалась к воротам толпа оборванцев, ведомая косматыми дервишами, угрожала разгромом двора, а ханские сеймены[91] не торопились и появлялись лишь после того, как своими силами отгоняли басурман; двое гусар скончались, отведав купленного у прохожего торговца изюму; мурзы, недавно еще приторно-сладкие, будто из лукума слепленные, сразу и вдруг прекратили наезжать с визитами, разве лишь Туган перекопский, известный русофильством, порой наведается, однако и он уже не тот, что прежде: посидит молча, повздыхает, водочкой побалуется втихую – и отбывает, слова путного не сказав. Самое же главное: две недели, как прервалось сообщение с Севастополем; оттуда вестовые не прибывают, и свои исчезают, словно в воду канув… Сейменский ага на вопрос о сем покачал головой, отговорился степными аламанами.[92] И по глазкам узеньким видно было: лжет! лукавит гололобый!