Голодные прираки - Николай Псурцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Даже если твоя бабушка ничего и не сделала толкового в этой жизни, своей смертью она оправдала все никчемно прожитые годы. Покажи мне, где похоронена эта замечательная женщина. Я поклонюсь ее могиле… Смерть не всегда несчастье,
– Я не знаю, какой была ее жизнь, И как она сама ее оценивала. Она никогда не говорила об этом. Мне во всяком случае, Я не знаю, любила ли она своих мужей. И первого и второго, И третьего – моего деда. То, что она относилась к деду без неприязни – это так. Но любила ли?…
– Если любила хоть кого-то, значит, не зря прожила.
– Я об этом и хочу сказать. Ты опередил меня.
– Если любила, значит, жизнь ее была наполнена и осмысленна. Даже если любовь заняла очень короткий отрезок времени, все равно жизнь прошла не зря. Для нее. Не для того, кого она любила, конечно.
– Да, наверное, это так. Но мы сейчас только предполагаем, а что было и как было на самом деле я не знаю. Я могу только догадываться, и смутно чувствовать, но быть уверенной… нет. Нет. Но я знаю другое. И то, что я знаю, как раз подтверждает обратное тому, о чем мы сейчас с тобой говорим…
– Еще виски?
– Да.
– Салат?
– Да.
– Сигарету?
– Ну… пожалуй.
– Зажигалку?
– Если не сложно.
– Ты красиво куришь.
– Я не люблю курить.
– Это неважно, что ты не любишь курить. Главное, что ты отлично умеешь это делать. Красиво умеешь это делать.
– Ты не дослушал.
– А?…
– Я хотела тебе рассказать о бабушке.
– Я знаю, что ты хочешь рассказать мне о бабушке.
– Откуда?
– Понятия не имею. Но знаю.
– Интересно. И что же ты знаешь?
– Твоя бабушка никогда ничему не радовалась. Более того, она никогда не улыбалась…
– Боже
– Во всем, что происходило вокруг, она видела только плохое.
– Только плохое…
– Грязное, недостойное.
– Больное и зараженное бациллой ненависти.
– А раз так, то, выходит, она никогда и никого не любила,
– Да. Выходит.
– Потому что, если бы любила, то с радостью принимала бы все, чтобы ни случалось с ней, или рядом, или далеко, или с людьми, или с нелюдями, а также со зверями и насекомыми, пресмыкающимися и пернатыми, рожью и апельсинами, небом и вулканической магмой, мочеиспусканием и рождением великих замыслов. Так?
– Так, Я потрясена. Я напугана. Я трясусь, как заяц при виде волка. Как висельник при виде петли.
– Как петля при виде висельника…
– Как нимфоманка при виде члена…
– Как гром при виде земли!…
– Как ресницы при виде солнца!…
– Как губы при виде воды!…
– Как муж при виде любовника!…
– Как ребенок при виде себя взрослого…
– Как правило при виде исключения…
– Как жизнь при виде смерти…
– Как бабушка при виде жизни…
– Жюльсн, почки, пирожки? -
– Да, да, да…
– Минеральной?
– Лучше «Пепси»…
– И еще виски?
– И еще виски… Если ты назовешь сейчас, чьей мамой была эта бабушка, я, пожалуй, смогу поверить, что ты ясновидящий.
– Она была матерью твоей мамы.
– Фу, ну слава Богу. Значит, ты просто импровизировал. Но грамотно. И почти в точку.
– Я ошибся?
– Ты ошибся.
– Странно…
– Ты ошибся.
– Но ей ведь было семьдесят девять, когда она умерла. Так?
– Так… Но… Этого не может быть! Ты сейчас опять угадал. Ну сознайся. Угадал, да?
– Она пророчила тебе плохое будущее.
– Она всем пророчила плохое будущее.
– Оставим всех. Бог с ними со всеми.
– Она говорила, что Павлик умрет, не дожив до десяти лет. Сейчас ему восемь с половиной…
– Мы все когда-нибудь умрем.
– Ты плохо сейчас сказал.
– Почему же плохо? Я сказал то, что есть, было и будет. Мы все говорим об этом. Но не осознаем, ЧТО говорим. Скажи мне, действительно ли случится что-то ужасное, если твой мальчик умрет?
– Я не хочу больше говорить с тобой. Я ухожу.
– Скажи, какая разница для него, умрет ли он, когда ему будет девять лет или когда ему будет девяносто лет. Скажи, какая разница? Девять и девяносто. К концу жизни он не заметит разницы. Как и никто ее не замечает. Никто. Год или сто.
– Ты говоришь страшные вещи.
– Я говорю обыкновенные вещи.
– Ну, хорошо. Для него нет разницы. Хорошо. Но ты забываешь обо мне.
– Не забываю. Да. Ты будешь считать себя несчастной, когда он умрет. Не чувствовать, а именно считать. Потому что все так считают. И не одну тысячу лет. Все считают, что им плохо, когда ушел из жизни близкий им человек. Но почему они, и ты в том числе не можете посчитать по-другому? Кто знает, может быть, смерть сына, как раз наоборот, принесет тебе счастье и радость, ну, допустим, не сейчас – в будущем. Вспомни бабушку. Ну, например. Если бы не умер сын, ты бы не встретила настоящую любовь и не родила бы двух девочек и одного мальчика, и не сделалась бы такой счастливой, какой не была бы никогда, если бы твой сын остался бы в живых. Есть гарантия, что именно так и не случится?…
– Я не хочу говорить об этом.
– Я спрашиваю, есть гарантия или нет?
– Я не хочу говорить об этом!
– Я спрашиваю, есть гарантия или нет, мать твою!!!
– Замолчи! Или я ударю тебя!
– Ударь меня!
– Вот!… Вот!… Вот!…
– Еще!… Еще!!!
– Вот!… Вот!… На!… На!…
– Еще, мать твою!…
– Ты сумасшедший!…
– Я знаю.
– Ты смеешься?!
– Я смеюсь. Я, и правда, смеюсь. Как же мне хорошо, когда я смеюсь. Ты не представляешь, что я ощущаю, когда я смеюсь…
– Но ведь тебе должно быть больно. Я очень сильно тебя била. Тебе должно быть больно. Почему же ты смеешься?!
– Маринованной капусты? Огурчиков?
– Что?
– Маринованной капусты? Огурчиков?
– Я не знаю… Может быть… Пожалуй, и того и другого. И побольше.
– И побольше. Пожалуйста, побольше.
– Вкусная капуста.
– Потрясающие огурчики.
– Виски?…
– С удовольствием.
– Виски под соленые огурчики?… Сомневаюсь…
– Я не знаю лучшей закуски.
– Маслины.
– Огурчики лучше.
– И все же маслины. Тебе положить маслины?
– Если ты настаиваешь?
– Я настаиваю. – Тогда положи.
– Я кладу.
– Может быть, ты и прав насчет маслин. Острее чувствуешь послевкусие виски, когда закусываешь маслинами.
– Это так. Так это.
– Ты все еще смеешься? Ты все время смеешься с того времени, как я ударила тебя…
Весной восемьдесят пятого я попал в плен в ста километрах южнее Кабула. Во время боя я вбежал в дом, где двое духов с крупнокалиберным пулеметом не давали моей роте подойти к кишлаку. Пулеметчик увидел меня и с испугу выдернул чеку из лимонки. Я успел лечь, но меня оглушило. Не контузило, а оглушило. А наши войти в кишлак так и не сумели. Сели на вертолеты и ушли на базу. Без меня. Они думали, что убит. Они же видели и слышали взрыв… Комроты бедного тогда за это разжаловали в прапорщики. Он не имел права пускать меня вперед. Были у нас гораздо более опытные офицеры. Но я так горячо просил… Так горячо. Что сам обжигался о свои слова. И стал я собственностью Файзулы Таруна. Неплохой был парень. Только мочиться очень любил на своих офицеров. Как что не так, вызывает офицера и мочится. А тот стоит – только улыбается. Они, офицеры, его потом сами и завалили. Собрались, обсудили все и завалили к Аллаху. Из двенадцати стволов его, спящего, раскрошили. Не мусульманин, сказали, он, не мусульманин. Мусульманин себе такого никогда бы не позволил. И были правы. Я подтверждаю. Но тогда Файзула еще не знал, что ему неделя Аллахом отпущена. И поэтому был веселый и добрый. И поэтому очень даже мало за меня запросил, когда меня решили выкупить у него две молодые дамы, принадлежащие к корпусу советников при оппозиции. Кто они были по национальности, я так и не узнал. Они одинаково чисто говорили по-английски и по-немецки, но я не уверен, что это были их родные языки. Ты понимаешь, наверное, зачем они купили меня. Да, да, конечно, для этого самого. Наверное, они могли бы найти себе партнеров и среди иностранных советников, да и среди местного населения, конечно же, тоже, дамы были достаточно молоды, и достаточно миловидны. Но любовник-раб все-таки лучше, согласись. Особенно на войне. Ему не надо говорить ласковые слова, ему не надо угождать, от него не надо выслушивать нытья, жалоб, он не будет рассказывать о своих врагах и друзьях, о своих планах и о своей семье, оставшейся в недалекой мирной стране. Он будет есть, пить и молчать. И трахаться, когда они захотят и как они захотят. Я ел, пил, молчал и трахал их, сук! По три раза на дню, мать их, каждую, мать их! К концу пятого дня понял, что кончаюсь. И они тогда начали бить меня, грамотно, как положено. Больно, очень больно. Но что изумило меня. Слушай. Приходит время. Я иссяк. И ничего уже с ними делать не могу. Член висит. Он маленький, жалкий, сморщенный, красный, бордовый даже, смотреть на него страшно, да и болит он ко всему прочему, болит неимоверно. Но вот эти, суки, начинают меня бить, по почкам, по печени, по ушам, по позвоночнику… Боль адская. Но в какой-то момент я вдруг начинаю ощущать мощный прилив энергии. И наступает эрекция, и еще более сильная, чем раньше… Когда я в первый раз ощутил прилив сил после побоев, я был потрясен. Во второй раз я изумился. В третий раз мне стало весело. В четвертый раз я уже просто хохотал искренне и безудержно. На пятый раз я задушил обеих дам той самой тонкой, но прочной цепью, которой был прикован к стене гостиницы, где они меня держали. Тебе нравится мой рассказ? Я вижу, нравится. У тебя даже, расплавились глаза… А произошло все быстро и просто. Они избили меня и член у меня снова встал. Я расхохотался, хохоча уложил их перед собой, голова к голове, и начал целовать их, лизать, кусать. Они поплыли, разомлели, стали целовать губы друг друга, и в тот момент я накинул на их шеи длинную цепь, которая тянулась от стены к моей правой руке… Через пару минут все было кончено. Тебе нравится мой рассказ? Почему ты молчишь? Ведь нравится… Ну хорошо, Я нашел ключ от своих наручников. Освободился. Из двух полувоенных комбинезонов, в которых ходили покойницы, соорудил с помощью ножниц, ножа и выдернутых из материи ниток один комбинезон для себя, дождался ночи, взял пропуск одной из дам, той, которая была коротко острижена, и без приключений вышел с базы. Через двое суток я уже находился в расположении своего батальона… Вот и все. Теперь я всегда смеюсь, когда меня бьют. Потому что тогда я становлюсь сильнее и радуюсь этой силе!
