Элизабет Костелло - Джозеф Кутзее

Как отреагирует Амстердам на Элизабет Костелло в ее нынешнем состоянии духа? Имеет ли все еще кальвинистское слово „зло“ власть над этими разумными, прагматичными, благополучными гражданами новой Европы? Прошло более половины столетия с тех пор, как дьявол бесстыдно осквернял их улицы, но забыть этого они, конечно, не могли. Гитлер и его приспешники еще не изгладились из людской памяти. Любопытный факт: Коба Медведь, старший брат и наставник Гитлера, еще более смертоносный, более омерзительный, почти забыт. От сравнения одной и другой мерзости остается отвратительный привкус. Двадцать миллионов, шесть миллионов, три миллиона, сто тысяч: в какой-то момент разум пасует перед числами; и чем старше становишься — во всяком случае так происходит с ней, — тем быстрее наступает срыв. Воробей, сбитый с ветки из рогатки, или город, стертый с лица земли, — кто осмелится определить, что хуже? Зло оно и есть зло, вселенское зло, изобретенное злым богом. Осмелится ли она сказать это своим добрым голландским хозяевам, своим милым, умным, здравомыслящим слушателям в этом просвещенном, рационально организованном, процветающем городе? Лучше сохранять спокойствие, не кричать слишком громко и о многом. Ей уже видится заголовок в „Эйдж“: „Зло властвует над Вселенной, полагает Костелло“.

Выйдя из отеля, она идет вдоль канала, старая женщина в плаще; после перелета из другого полушария голова немного кружится, ноги слегка дрожат. Она совершенно сбита с толку; может быть, потому, что она потеряла точку опоры, ей приходят на ум такие мрачные мысли? А если это так, то, возможно, ей следует меньше путешествовать. Или больше?

Тема ее выступления, о которой она договорилась с устроителями конференции, звучит так: „Свидетельства, умолчание и цензура“. Сам доклад, по крайней мере его большую часть, написать было нетрудно. Будучи в течение многих лет руководителем ПЕН-клуба Австралии, она может рассуждать о цензуре даже во сне. Если бы она хотела облегчить себе задачу, она прочла бы им обычный доклад о цензуре, провела несколько часов в Государственном музее, а потом села бы в поезд и уехала в Ниццу, где — редкая удача! — в качестве гостьи Фонда пребывает сейчас ее дочь.

Обычный доклад о цензуре содержит либеральные идеи, чуть-чуть окрашенные пессимизмом в отношении культуры (пессимизмом, характерным для ее образа мыслей в последние годы). Она считает, что западная цивилизация покоится на вере в неограниченные и ничем не ограничиваемые устремления; слишком поздно предпринимать что-либо по этому поводу, следует просто придерживаться основ и двигаться туда, куда несет нас поток. А вот что касается ограничений, то здесь ее воззрения, похоже, претерпели значительные изменения. Она подозревает, что в значительной степени эти изменения были вызваны чтением книги Уэста, хотя, возможно, это все равно случилось бы по причинам, ей и самой-то не очень понятным. В частности, теперь она вовсе не уверена, что чтение книг делает людей лучше. Более того, она не уверена и в том, что писатели, которые забираются в темные закоулки души, всегда возвращаются оттуда невредимыми. Она стала сомневаться, действительно ли писать то, что хочешь, куда более полезное дело, чем читать то, что хочешь.

Во всяком случае, именно это она и собирается сказать здесь, в Амстердаме. В качестве примера она намерена представить конференции „Самые насыщенные часы жизни графа фон Штауфенберга“, книгу, присланную ей ее другом, издателем из Сиднея, в числе других новинок. Эта книга была единственной, которая по-настоящему заинтересовала ее; она отметила ее в обозрении, написанном ею перед самым отъездом и еще не отданным в печать.

Когда она приехала из аэропорта в отель, там ее ждал конверт: письмо-приветствие от организаторов, программа конференции, карта города; и теперь, сидя на скамейке на Принсенграхт, под слабыми лучами северного солнца, она просматривала программу. Ее выступление было назначено на следующее утро, первый день конференции. Она заглянула в примечания, напечатанные в конце программы: „Элизабет Костелло, известная австралийская писательница, автор романов и эссе, автор романа „Дом на Экклс-стрит“ и многих других произведений“. Она бы анонсировала себя не так, но ее не спросили. Как всегда, всё о прошлом, о достижениях ее молодости, сохранившихся как в вечной мерзлоте.

Ее взгляд скользит по списку… В большинстве своем имена участников конференции ей незнакомы. Но тут взгляд останавливается на последней фамилии в списке, и сердце ее замирает: „Пол Уэст, романист и критик“. Пол Уэст, незнакомец, разбору состояния души которого она посвящает столько страниц. Может ли кто-нибудь зайти так глубоко в чащобу нацистских ужасов, спрашивает она в своем докладе, как зашел Пол Уэст, и выйти оттуда невредимым? Понимаем ли мы, что исследователь, завлеченный в такую чащобу, может выйти оттуда, став не лучше и сильнее, а только хуже? Пол Уэст собственной персоной, сидящий среди слушателей? Ее выступление может показаться нападками, наглыми, ничем не подкрепленными нападками личного свойства на коллегу-писателя. Кто поверит, что она незнакома с Полом Уэстом, не встречалась с ним и прочла только одну его книгу?! Как быть?

Из двадцати страниц текста ее выступления не менее половины посвящено книге Уэста. Возможно, на ее счастье, эта книга еще не переведена на голландский; и уж совсем повезет, если никто из присутствующих еще не прочел ее. Тогда она может не упоминать фамилию Уэста и говорить о нем только как об авторе книги о временах нацизма. Она может вообще говорить о некой гипотетической книге, гипотетическом романе о нацистах, написание которого покроет шрамами душу гипотетического автора. Тогда никто ни о чем не догадается, за исключением, конечно, самого Уэста, если он даст себе труд прийти на выступление дамы из Австралии.

Четыре часа пополудни. Обычно во время длинных перелетов она спит только урывками. Но в этот раз она в качестве эксперимента приняла новую таблетку, и та, кажется, сработала. Она чувствует себя бодро и готова погрузиться в работу. У нее достаточно времени, чтобы переделать выступление, отодвинув Пола Уэста и его роман далеко на задний план, оставив на виду только тезис о том, что само по себе написание художественного произведения как акт нравственной авантюры таит в себе потенциальную опасность. Но что это за выступление — тезис, не подкрепленный примерами!

Нет ли кого-нибудь, кого она могла бы взять вместо Пола Уэста? Селин, например? В одном из своих романов (она не помнит его названия) Селин заигрывает с садизмом, фашизмом и антисемитизмом; она читала его много лет назад. Нельзя ли достать экземпляр романа, желательно не на голландском, и вставить Селина в свое выступление?

Однако Пол Уэст не Селин, ничего похожего. Пол Уэст вовсе не заигрывает с садизмом, и о евреях в его книге почти не упоминается. Ужасы, с которых он срывает покров, это ужасы совершенно особые, sui generis. Должно быть, таково было пари, которое он заключил сам с собой: взять в качестве персонажей горстку чопорных немецких офицеров, по своему воспитанию непригодных к тому, чтобы стать заговорщиками и совершить убийство, рассказать историю их глупой затеи и ее последствий от начала до конца так, чтобы у читателя, к его собственному удивлению, осталось только одно-единственное чувство — подлинная жалость, чтобы он испытал подлинный ужас.

Раньше она сказала бы: „Честь и хвала писателю, который берет на себя труд проследить такую историю до самых ее мрачных тайных глубин“. Теперь она в этом не уверена. Похоже, в этом и состоит происшедшая в ней перемена. Селин не такой, Селин не годится.

На палубе баржи, пришвартованной напротив, у другого берега канала, две пары за столом болтают, попивая пиво. Мимо с шумом проносятся велосипедисты. Обычный ранний вечер обычного дня в Голландии. Проделав тысячи миль пути, чтобы окунуться именно в такую форму обыденности, должна ли она теперь пожертвовать всем этим и усесться в номере отеля, сражаясь с текстом выступления, которое через неделю будет забыто? И для чего? Чтобы не задеть человека, которого она никогда в глаза не видела? По большому счету — что такое сиюминутная обида? Она не знает, сколько лет Полу Уэсту, — на суперобложке его возраст не указан, а фотография могла быть сделана давно, — но она уверена, что он немолод. Может ли так случиться, что и он, и она недостаточно стары, чтобы не почувствовать обиды?

Вернувшись в отель, она находит сообщение: просил позвонить Хенк Бейдингс, сотрудник Свободного университета, с которым она переписывалась. Хорошо ли она долетела, спрашивает Бейдингс? Удобно ли устроилась? Не согласится ли пообедать с ним и парой других гостей? Благодарю вас, отвечает она, но нет: она предпочитает лечь пораньше. Пауза, потом она задает мучающий ее вопрос: прибыл ли уже в Амстердам романист Пол Уэст? Да, отвечает Бейдингс; Пол Уэст не только прибыл, но и поселили его — ей, конечно, приятно будет об этом услышать — в том же отеле, что и ее.