Джон Фаулз. Дневники (1965-1972) - Джон Фаулз

Оскар собирается устраниться, если я предпочту Поллака[156] и АВС. Я думаю так и поступить, а его желание устраниться только укрепляет мою решимость (хотя я ему об этом не говорю). Во-первых, мне кажется, роман тяжел для экранизации, его нельзя без потерь перевести на язык кино — в результате все равно получится карикатура. Во-вторых, кинофильм в любом случае заставит читать и перечитывать книгу, поэтому не так важно, какой — «плохой» или «хороший» — получится фильм; более того, «хороший» фильм так много дает, что книга теряет примерно столько читателей, сколько приобретает после «плохого». В-третьих, я устал от высоких критериев отбора Тома и Оскара — тем более что они настроены так антиамерикански; и я вовсе не уверен в их непогрешимости, когда они уверенно делят режиссеров на овец и козлищ. Ставить на Поллака — риск, можно проиграть, однако есть шанс, что он снимет хороший фильм. Не скрою, у меня есть и другой мотив — некое недоброжелательство по отношению к этим двоим и к английской привередливости в целом. Однако я сделал «экзистенциальный» выбор несколько недель назад и не пойду на попятную.

Я прошу только одного — чтобы Оскар, по крайней мере, заключил договор до своего ухода, и он обещал дать Поллаку возможность показать себя. В то же время непонятно, нужно ли продолжать вести переговоры. От АВС уже месяц ничего не слышно, хотя они утверждают, что по-прежнему «заинтересованы».

Не могу писать стихи — слишком много поэзии вокруг. Сад — сплошная поэзия; произносить слова — все равно что швырять камнями в ласточек. И низко, и бессмысленно.

Анна вернулась из Эксетера. К недовольству Элиз она устроилась на работу (частично посудомойкой, частично официанткой) в гостиницу по соседству. Нам плевать на социальные условности, просто тревожит отсутствие у девочки нужной предприимчивости. Думаю, дело не только в психологической «лени», о которой твердит Элиз, но и в любви к нам, и у нас нет никакого права стыдить Анну за то, что она робеет в новом окружении. Мы насквозь литературные люди, она же совсем другая; у нее начинает преобладать зрительный подход — не хватает времени ни на что другое, кроме рисунка, текстуры и материального окружения; словесно же она выражает себя потоком банальностей, как заурядная выпускница средней школы.

Едем в Лондон; Бетса Пейн совсем расклеилась — Ронни ее бросил. Когда Том и Фей проводили уик-энд у нас в Лайме, Элизабет находилась в одном из своих безнадежно мрачных состояний — была почти как Бетса. В субботу я повел Тома и Фей на охоту за антикварными штучками, а Э. позвонила Бетсе, чтобы излить душу, но ей тут же дали понять, у кого горе сильнее. Оказывается, у Ронни уже несколько месяцев роман с Селией Хэддон, двадцатишестилетней журналисткой из «Дейли мейл». На днях Ронни и Бетса вместе обедали. Она стала говорить, как ей хорошо и как она счастлива; тут-то он и объявил ей, как все обстоит на самом деле. Новая женщина «принесла ему веру в себя» и так далее.

В Лондоне Э. тут же поехала к Бетсе, а я остался с Джадом, мы немного выпили; к ужину вернулась Э., поели вместе. Ближе к полночи вдвоем отправились в Хайгейт (все это время с Бетсой сидела ее подруга из психиатрической клиники) и провели там четыре часа; говорили об одном и том же — о Ронни и его жизни. Мне ясно: все случившееся — результат того, что он ощущает себя неудачником вдвойне: рухнули его надежды на карьеру, связанную с Флит-стрит, к тому же он разочаровался в самой журналистской карьере. Сочтя эти амбиции главными для себя, он был обречен с самого начала. Ронни проиграл там, где — и он это понимал — не стоило выигрывать. И эта выходка — как бы подведение плачевных итогов. Б. говорит, что он винит ее в своих «журналистских» неудачах, и это только подтверждает мою теорию. Сильная сторона Ронни — в умении забавлять, острить, в его яркой индивидуальности (все эти качества представляет в современной английской прессе его дружок Ален Брайен), а не в анализе дипломатических отношений, где надо быть прожженным журналистом-международником.

Мы сочувствовали и сочувствуем Бетсе с той же силой, с какой раньше она нас раздражала. Бетса утешает себя надеждой, что Р. в конце концов предпочтет ее. Я бы в это не очень верил; в то же время не представляю, как она будет жить одна. Хотя в течение этой ночи без сна я почувствовал, что в ней есть и твердость, и жесткость, так что, возможно, ей удастся справиться с одиночеством, своего рода вдовством, более успешно, чем мы можем сейчас представить.

В настоящий момент я чувствую, как меня окружают, почти осаждают женщины с неврозами; в основе этих неврозов — чувство обделенности: они не получили от жизни того, что должны были получить. Мне кажется, уязвимое место в этом повальном чувстве неудовлетворенности заключается в том, что оно ставит под сомнение безусловный принцип существования: нужно приложить какие-то усилия, чтобы получить в жизни желаемое. Лучше всех сказал об этом Блейк в афоризме о несбывшихся желаниях[157]. Постоянное уничтожение тайных желаний — болезнь с летальным исходом. Элизабет, конечно, перевела это на схоластический уровень, заявив, что у нее нет тайных желаний, да и вообще никаких нет. В каком-то смысле это дает ей защиту (если защиту от лечения можно называть защитой). Бетса менее защищена.

Мы сделали, что смогли, договорившись, что она будет звонить нам и приезжать гостить в любое время.

У Поджа и Эйлин в Гарсингтоне. Небольшой, прелестный старый коттедж, хорошая библиотека, симпатичные безделушки, картины, кое-что из старинной мебели. У Эйлин талант подбирать вещи: очаровательные — и в то же время без претензии, тщательно выбранные, они несут на себе отпечаток небрежной элегантности. Она видит номинальную стоимость вещи — что бывает так редко. Можно заметить, что между супругами не все гладко (опять!), но при нас они общались между собой нормально. Как всегда, причина семейных баталий — мать Поджа П., которую он поселил рядом с домом в гараже, больше похожем на собачью будку, — гараж маленький, но вмещает в себя не меньше Черной Дыры Калькутты: кровать, стулья, столики, рояль, комод и восемнадцать тысяч картонных коробок с вещами из прошлой жизни старушки. Находясь там, я помог Поджу переставить рояль, тем самым сдвинув с места кучу разного хлама — старые блюдца, зазубренные ножи для резки рыбы, горы старой одежды, книг, разных предметов из пластика. Эйлин хочет отправить старушку в богадельню. Подж категорически против — только, мол, через мой труп. Сама П. невнятно что-то бормочет — одно предложение поймешь, другое — пропустишь. Эйлин смотрит в окно. «Не слушай ее», — говорит мне Подж. Думаю, они лучше обращаются со своей собакой Робби, чем с П. Предмет семейных разногласий не сводится только к проблеме престарелой матери; их противоречия, скорее, из вотчины Ионеско, драмы абсурда. Эйлин настаивает на своем праве оставаться ирландкой, Подж — на том, чтобы быть несчастным. Мне по душе этот контраст между тихим очарованием старого коттеджа с садом и бурей страстей в нем. Отношения Филимона и Бавкиды несколько подкисли, но в этом есть нечто живительное. Как сок лимона в жаркий день.