Во главе двух академий - Лия Лозинская

Известные нам ее публикации той поры — это небольшие заметки-притчи, посвященные типично просветительским темам и целям: защита знания от невежества и достоинства личности от придворного угодничества.

Вот характерный отрывок из заметок «Нечто из записной моей книжки» — «О старинных пословицах».

«Почтенный двоюродный мой дядя часто говаривал о пословицах древних русских как о памятниках живейших, описывающих нравы и обычаи наших предков… Но, говорил он, сколь жалко бы было, если бы они утратились, столько же было бы унизительно, если в собрание древних российских пословиц без разбору поместили вкравшиеся в несчастные времена… низкие речения или пословицы, как, например: хоть не рад, да готов; как судии посудят; бог высоко, а царь далеко. Может быть, еще таковых, выражающих подлую готовность, недоверие к твердости законов… и должно с десяток выключить из собрания российских пословиц.

Мне самому случилось, продолжал дядюшка мой… отрешись от выбора, сделанного сотоварищами моими, по коему они хотели, чтобы я заменил умершего графа М. в управлении о водоходстве вообще. Когда я им сказал, что не имею той способности, быв совсем несведущ в гидролике, они убеждали меня тем, что доверенность очевидная ея величества… меня в кандидаты назначает.

„Была б милость государева, всякого со всего станет“ — это вздор. Когда я чему не учился и не знаю, как бы меня монарх ни любил, я все-таки того знать не буду…

…Занимать места государственные, продолжал он, кои требуют знания и способностей, коих мы лишены, есть измена Отечеству и посрамление себе самому».

Творчество Дашковой еще не систематизировано и недостаточно изучено. Но самым значительным ее литературным произведением, даже после тщательного изучения, наверняка останутся «Записки» — пример самовыражения яркого и талантливого человека, личности незаурядной, которая, как справедливо утверждал Добролюбов, во многих отношениях «стояла несравненно выше современного ей русского общества».

Судьба не щадила Дашкову и на склоне лет. Ей суждено было пережить еще одно несчастье: в 1807 г. в возрасте 42 лет внезапно умер ее сын.

Екатерина Романовна редко виделась с сыном в последние годы, так окончательно с ним и не примирилась — должно быть, это еще более усугубляло ее горе…

Павел Михайлович давно жил фактически в разводе с женой, которую отправил в какую-то отдаленную деревню, на наследство претендовали кто-то из родни его отца и Анастасия Щербинина. Екатерина Романовна с почти фанатическим упорством взялась защищать интересы неизвестной ей невестки от притязаний дочери.

Сестры Уильмот рассказывают о первой встрече свекрови и невестки, которых соединило общее горе. Но душевной близости между ними так и не возникло — ни при этой встрече, ни позже. Молодая Дашкова робела в присутствии Екатерины Романовны, а та в ее обществе скучала и вскоре поселила ее отдельно.

Со смертью Павла Михайловича род Дашковых пресекался. Должно быть, Екатерина Романовна не могла примириться с этой мыслью. Она затевает новые хлопоты, последние в своей жизни. Она добивается «высочайшего соизволения» на то, чтобы сын ее двоюродного брата Иван Илларионович носил двойную фамилию — Воронцов-Дашков, и назначает его наследником Троицкого. Переписывает завещание (первое было сделано перед ссылкой), не забыв оговорить, что сумма, которую будет ежегодно получать дочь, должна поступать к ней не сразу, а разделенная пополам, дает указания душеприказчикам, приводит в порядок письма… Одним из последних распоряжений Дашкова передала в дар Московскому университету свой «естественный кабинет», собранный во время путешествий.

Она умерла в январе 1810 г.

Мэри Уильмот тогда уже около двух лет жила на родине. Она уехала в октябре 1807 г., увезя многочисленные подарки. Это были вещи, дорогие Екатерине Романовне прежде всего связанными с ними памятными историями. Опал шведской королевы Христины, вымененный Паниным для дашковской коллекции минералов у сына одного из министров королевы за бриллиант равной величины… Веер, тот самый, который Екатерина Алексеевна, в ту пору еще великая княгиня, уронила в доме канцлера Воронцова и подарила девушке, поднявшей его с пола, на память об их знакомстве; Екатерина Романовна этим веером чрезвычайно дорожила, намеревалась наказать, чтоб его положили с ней в гроб, да, должно быть, передумала.

Но Мэри не сомневалась, что самой большой драгоценностью, которую она увозила, была рукопись воспоминаний.

Обстоятельства сложились так, что с этой драгоценностью ей пришлось расстаться.

Россия объявила войну Англии. У Мэри были большие затруднения с оформлением документов: ей чинили всяческие препятствия, за ней велось неустанное наблюдение. Должно быть, до властей дошли сведения, что у М. Уильмот имеются «опасные» бумаги. (Кроме своих «Записок» Дашкова отдала ей копии писем Екатерины II.) Боясь обыска и изъятия рукописи, Мэри ее сожгла. Ее утешало одно: она знала, что у ее сестры Кэтрин, уехавшей раньше, есть копия.

О возвращении Мэри в Англию можно было бы написать приключенческий роман: здесь и погони, и кораблекрушения, и высадка на какие-то острова. Она добиралась до дома почти год…

В Англии М. Уильмот пытается выполнить волю своей «русской матери» — напечатать после ее смерти «Записки». Препятствует С. Р. Воронцов, брат Дашковой, бывший русский посол в Англии, продолжавший жить в Лондоне и после своей отставки (1806).

Знакомясь с письмами М. Брадфорд к С. Р. Воронцову, можно увидеть, как за пять лет, с 1808 по 1813 г., меняется их тон и все более отчетливо начинает звучать голос оскорбленного достоинства. Вероятно, пытаясь не допустить нежелательного для него появления «Записок» сестры с их закулисными подробностями переворота 1762 г., обсуждением проблем крепостничества и других вопросов, не утративших своей остроты в годы правления Александра I, Воронцов прибегал к любым аргументам, в том числе выражал недоверие к желанию Дашковой опубликовать мемуары.

«О воле княгини известно многим, — пишет в ответ М. Брадфорд, — в том числе правительству России: ведь это именно для того, чтобы отнять у меня рукопись, меня держали пять суток под арестом, когда я покидала Кронштадт».[144]

Должно быть, Семен Романович брал под сомнение и подлинность «Записок», на что не имел других оснований, кроме одного, впрочем немаловажного, — отсутствия оригинала.

Перед нами возмущенное письмо Мэри: «Я никогда не говорила, что рукопись, которой я владею, „написана по памяти, после того как был сожжен оригинал“. Это был бы обман, ведь еще за два года до моего возвращения в Англию туда уже была привезена копия „Записок“, снятая под наблюдением самой княгини, где есть отдельные строчки и целые страницы, в том числе посвящение, написанные ее собственной рукой, эту копию читали друзья княгини, бывшие с ней в переписке. Эта-то копия и находится у меня…».[145]