Римлянка - Альберто Моравиа

Но я ничего не сказала маме, потому что понимала, что мысли мои были ничуть не веселее ее разговоров и они вряд ли бы успокоили ее. А когда я убедилась, что она перестала плакать, я отодвинулась от нее и сказала:

— Я очень проголодалась. — Это было действительно так, потому что в ресторане от волнения я почти не притронулась к еде.

— Я приготовила тебе ужин, — сказала мама, обрадовавшись, что ей представился случай оказать мне услугу и заняться обычным своим делом, — сейчас пойду и разогрею его.

Я села за стол на свое обычное место и стала ждать. Теперь все мысли улетучились из моей головы, и от всего, что произошло, остались лишь сладковатый запах любви на ладонях да соленые следы высохших слез на щеках. Я сидела неподвижно и разглядывала длинные тени, которые высвечивала лампа на голых стенах комнаты. Вошла мама и принесла тарелку с мясом и овощами.

— Суп я разогревать не стала, он не очень хорош… и потом его мало.

— Неважно, хватит и этого.

Мама налила мне полный до краев бокал вина и, как обычно, стала возле меня, готовая исполнить любое мое приказание, а я начала есть.

— Вкусный ли бифштекс? — немного погодя озабоченно спросила она.

— Вкусный.

— Я так упрашивала мясника, чтобы он дал мне молодое мясо.

По-видимому, она уже успокоилась, и все снова стало на свои обычные места. Я не спеша закончила ужин, потянулась, раскинув руки, и сладко зевнула. И вдруг мне стало хорошо, это простое движение доставило мне удовольствие, я почувствовала себя молодой, сильной и счастливой.

— Спать хочу ужасно, — заявила я.

— Обожди, я пойду приготовлю тебе постель, — услужливо отозвалась мама и собралась было идти.

— Нет… не надо… я сама, — остановила ее я.

Я встала из-за стола, а мама взяла пустую тарелку.

— Завтра утром не буди меня, — сказала я ей, — я проснусь сама.

Она кивнула мне, и я, поцеловав ее и пожелав доброй ночи, пошла в свою комнату. Постель была в беспорядке. Но я лишь взбила подушки и поправила простыню, потом разделась и шмыгнула под одеяло. Я полежала немного, глядя открытыми глазами в темноту и ни о чем не думая.

— Я шлюха, — произнесла я наконец вслух, желая удостовериться, как это слово подействует на меня.

Но оно, как я понимаю, не произвело на меня ни малейшего впечатления, я закрыла глаза и почти тотчас заснула.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Я встречалась теперь с Джачинти каждый вечер. Уже на следующее утро он позвонил Джизелле, а та, как только мы увиделись в полдень, передала мне его просьбу о свидании. Джачинти собирался уехать в Милан как раз накануне назначенной мною встречи с Джино, и поэтому я согласилась видеться с ним ежедневно. В противном случае я вообще отказалась бы от этих свиданий, ибо дала себе слово не заводить длительных связей. Уж если пришлось мне заниматься этим ремеслом, думала я, то лучше оставаться свободной и менять время от времени любовников; очевидно, я заблуждалась, тешила себя иллюзией, что таким образом я не буду содержанкой какого-то одного мужчины и, кроме того, смогу избежать опасности влюбиться или привязать его к себе, то есть потерять не только свою независимость, но и возможность свободно распоряжаться своими чувствами. Впрочем, я все еще не расставалась с мыслью о тихой семейной жизни и думала, что если мне подвернется случай выйти замуж, то уж лучше я соединю свою судьбу не с любовником, который сначала берет женщину на содержание, а потом решается узаконить, но отнюдь не облагородить свою связь с ней, а с каким-нибудь молодым человеком, которого полюблю, который полюбит меня и с которым нас будут связывать равное положение, общие вкусы и одинаковые взгляды на жизнь. Одним словом, я хотела, чтобы избранное мною ремесло не осквернило моих прежних надежд. Я не желала идти на сделку с совестью, считая себя в равной степени способной быть как хорошей женой, так и хорошей куртизанкой, но при всем при том я не умела придерживаться в этих вещах золотой середины, как Джизелла. Кроме того, уже доказано, что из нескольких кошельков можно получить больше, чем из одного, пусть даже самого щедрого.

Каждый вечер Джачинти водил меня в тот же ресторан, а потом приезжал ко мне домой и оставался допоздна. Мама отныне отказалась даже говорить об этих посещениях; только поздно утром, входя в мою комнату с кофе на подносе, она спрашивала, хорошо ли я спала. Когда-то я выпивала этот кофе ранним утром, стоя после умывания на кухне возле плиты, еле шевеля застывшими пальцами, с горящим от ледяной воды лицом. Теперь мама приносила кофе в мою комнату, и я пила его лежа в постели, а она в это время открывала жалюзи и начинала прибирать. Я никогда ничего ей не рассказывала, но она сама поняла, что наша жизнь изменилась, и всем своим поведением доказывала, что прекрасно знает, о какого рода переменах идет речь. Она вела себя так, будто между нами существует безмолвный уговор, и казалось, своими заботами она смиренно просит позволения ухаживать за мною, как и прежде, независимо от изменений, происшедших в нашей жизни. Надо сказать, что новая привычка подавать мне кофе в постель, очевидно, в какой-то степени успокаивала ее; есть такие люди, и к их числу принадлежит мама, которые придают огромное значение всяким привычкам, даже таким пустяковым, как эта. С таким же старанием она придумывала и другие мелкие нововведения в нашей повседневной жизни, например, нагревала большой котел воды, чтобы я могла вымыться, как только встану, ставила в вазу цветы в моей комнате и тому подобное.

Каждый раз Джачинти платил мне одну и ту же сумму, и я, ничего не говоря маме, складывала деньги в ящик комода, в коробочку, где она хранила свои сбережения. Себе я оставляла только мелочь. Думаю, она заметила ежедневное пополнение нашего «капитала», но мы никогда и словом не обмолвились об этом. Со временем я поняла, что о деньгах, даже заработанных честным трудом, люди говорить не любят не только с посторонними, но и со своими близкими. Вероятно, с деньгами связано что-то позорное или постыдное, что исключает их из числа обычных предметов и относит к вещам, о которых не принято говорить, а принято скрывать и держать в секрете, как будто в деньгах, каким бы путем они ни были добыты, есть что-то грязное. А возможно, истина заключается в том, что люди не любят показывать, какие сложные чувства вызывают у них деньги, и чувства эти почти всегда носят оттенок вины.

Как-то вечером Джачинти выразил желание остаться у меня ночевать, но я под предлогом, что боюсь соседей, которые могут увидеть его утром, когда он будет выходить от меня, выпроводила его. По правде говоря, с того первого вечера мы ни на минуту не сблизились, и не по моей вине. Каким он был в первый вечер, таким остался до самого отъезда. Должна признаться, что он мало что из себя представлял и как человек, и как любовник, только раз он сумел вызвать во мне нежность — я говорю о первом дне нашего знакомства, когда он спал, — но чувство это было слишком расплывчатым и, скорей всего, относилось не к нему. Мысль остаться с ним наедине всю ночь внушала мне просто ужас, я боялась умереть от скуки, ибо была уверена, что он не даст мне спать до полуночи и все время будет говорить о себе, изливать свою душу. Однако он не заметил ни моей досады, ни моей неприязни и уехал, убежденный, что за эти несколько дней он мне стал мил.

Наступил день нашего свидания с Джино. Столько событий произошло за эти десять дней, что мне казалось, будто целое столетие минуло с тех пор, как я встречалась с ним по утрам, честно зарабатывала деньги, надеялась обзавестись своим домом и считала себя невестой, которая вот-вот пойдет к венцу. В назначенное время он ждал меня на месте наших свиданий, и, садясь в машину, я заметила, что он очень бледен и взволнован. Любовнику, будь он даже человеком самым бессовестным, неприятно, когда его уличают в измене, а Джино, вероятно, в течение этих десяти дней, пока мы не виделись, чего только не передумал. Но я была совершенно спокойна, и, по правде говоря, мне не пришлось притворяться, потому что теперь я чувствовала себя абсолютно уверенно; пережив первое горькое разочарование, я относилась к Джино скорее снисходительно и скептически. Помимо всего прочего, Джино все еще нравился мне, и я это поняла, как только увидела его, а это уже кое-что значило.

Немного погодя, когда машина тронулась в сторону виллы, он спросил меня:

— Как видно, твой духовник изменил свое решение?

Он произнес эти слова чуть насмешливым и в то же время неуверенным тоном. Я ответила просто:

— Нет… Я сама изменила решение.

— А работу вы с матерью закончили?

— Пока да.

— Странно.

Он, видимо, не знал, что сказать, но было ясно: он старался задеть меня и проверить, правильны ли его подозрения.

— Что же здесь странного?

— Я сказал просто так.