На Большом Каретном - Фридрих Незнанский

Он так и сказал – о толчевской «бомбе», и Голованов с Максом не стали его разубеждать.

– Ну что я вам могу сказать на это? – вновь заскучал Илья Антонович, всматриваясь в свою чашечку с остывшим кофе. – Этот репортаж предложил сам Толчев, и он действительно был поставлен в перспективный план. Однако должен сказать, что, к великому сожалению, Юpa так и не успел приступить к нему по-настоящему. Единственное, что успел сделать, так это внести заявку в план второго квартала.

– А что, это действительно могло быть бомбой?

– Вряд ли, – поджал губы Илья Антонович. – Обычный репортаж о достижениях в современной медицине, по крайней мере, именно так и было написано в заявке, а та ахинея про какую-то бомбу, которую выдал на-гора этот писака... Простите, господа, но я считаю, что все это даже выеденного яйца не стоит.

– И все-таки? – настаивал Голованов. – Насколько я знаю, интервью такого мэтра, как Юрий Толчев, не могло пойти в печать без его визы.

– Да о чем вы говорите! – махнул рукой Попович. – Эта желтая пресса, эти бульварные газетенки только тем и живут, что работают на разного рода склоках, на клубничке да на вымышленных разоблачениях!.. Честно говоря, мне даже стыдно стало за Толчева, когда узнал про его интервью.

– А он что, и съемку сам делал, и текст сам же писал? – спросил Макс.

– Зачем же сам? – обиделся за свою родную редакцию Попович. – Юра обычно с Монастырским в паре работал, но Женя на тот момент в отпуске был, и Толчев, если я, конечно, не ошибаюсь, этот репортаж с Дашковым должен был делать.

– А можно с ним переговорить? – настойчиво попросил Голованов. – Я имею в виду Дашкова.

– А почему бы и нет? – облегченно вздохнул Попович. – Если, конечно, он сейчас в редакции.

Им повезло. Игорь Дашков оказался на данный момент в редакции, однако то, что он сказал «господам из частного детективного бюро», как представил Голованова с бородатым Максом все тот же Попович, напрочь закрывало дальнейшее развитие этой темы.

Оказывается, Толчев только и успел сделать, что договориться с каким-то научно-исследовательским институтом, который готов работать по клонированию человека, однако ждет, когда же наконец будет принят закон, разрешающий клонирование человека в России, и конкретно – какой-то весьма известной московской коммерческой поликлиникой, где уже есть довольно серьезные наработки по использованию стволовых клеток. Как вдруг... Эта страшная весть о самоубийстве Толчева, и вместо репортажа – некролог.

Голованову с Максом ничего более не оставалось, как поблагодарить гостеприимных журналистов и вежливо откланяться.

Когда они уже садились в машину, что-то напряженно-тревожное кольнуло в подсознании Голованова, и он, как это бывало с ним сотни раз в те, казалось бы, столь далекие годы, когда месяцами не снимал камуфляжную форму, сделал шаг влево и как бы ненароком оглянулся. Никого и ничего. Прошелся глазами по окнам редакции и вдруг в одном из окон третьего этажа увидел метнувшийся за портьеру силуэт.

«Вот те и хрен, – вновь прокрутилась в голове любимая присказка, – а я к бабушке собралась».

Оказывается, ими интересовались, хотя, казалось бы, все вопросы относительно профессиональной деятельности Толчева были в редакции утрясены и на этой теме поставлена жирная точка.

Открыв дверцы и дождавшись, когда Макс наконец-то умостится на пассажирском сиденье, Голованов вставил в замок ключ зажигания и, покосившись на Макса, произнес с ухмылкой на лице:

– Слушай, а ведь за нами следят.

Макс покосился глазом на окна.

– Мог бы и не говорить, сам догадался.

– Ну и что ты разумеешь по этому поводу?

– Разумею что? – усмехнувшись, хрюкнул Макс. – Да то и разумею, что не так уж и девственна эта жучка с ручкой, как хотела бы казаться.

– Жучка с ручкой – это, надеюсь, господин Попович? – уточнил Голованов.

– Да нет, – отозвался Макс, – скорее, это все-таки господин корреспондент.

– Почему ты так думаешь? – не очень-то поспешая трогаться с места, спросил Голованов.

– Да потому, что вчера вечером, уже ближе к ночи, мне звонила наша Ирина и сказала, что жена Толчева передала ей целую коробку из-под обуви, в которой Толчев хранил все негативы и массу уже отпечатанных снимков по работе медиков и ученых над стволовыми клетками и тому, что принято называть клонированием.

– Так чего ж ты... чего ж ты раньше молчал? – окрысился на него Голованов.

– Видишь ли, – миролюбиво улыбнулся Макс, – я предполагал где-то, что они не очень-то пожелают раскрываться по этой теме, как предполагал, впрочем, и то, что они сами начнут нас прощупывать относительно того, что нам известно о несостоявшемся репортаже Толчева.

– И что с того?

– Да то, – обреченно вздохнул Макс, который вынужден был растолковывать, казалось бы, столь очевидные факты, – что, знай ты заранее об уже готовом репортаже Толчева, ты бы и этот разговор построил иначе. И, в конце концов...

– Прокололся бы? – с обидой в голосе подсказал Голованов.

– Да как тебе сказать? – пожал плечами Макс, начиная насиловать свою несчастную бороду. – Мог бы и проколоться. Они ведь ребятки тоже ушлые, недаром их еженедельник половина России читает.

– Ладно, черт с тобой, прощаю, – буркнул Голованов, понимая, что в словах компьютерного бога кроется доля истины. – Однако почему ты думаешь, что в истине менее всего заинтересован именно этот корреспондент, а не сам господин Попович?

Макс повернулся к Голованову:

– Да потому, что в той коробке хранилась не только съемка Толчева, но и второй экземпляр тех набросков, которые сделал Дашков.

Давно уже Турецкий не видел свою жену столь возбужденной, как в этот вечер.

– Ирина Генриховна! С чего бы вдруг такие чувства? – нарочито паскудным баском поинтересовался он, когда жена, сбрасывая с себя куртку в прихожей, чмокнула его в щеку. И тут же вывел заключение: – Не иначе как у вас хахаль молодой появился, мадам. А?

И, уже обнимая ее за плечи:

– Ну же, колитесь, мадам! Чистосердечное признание, как вам известно... Да в глаза, в глаза мне смотрите!

– Дурачок! – засмеялась она, ставя на пуфик целлофановый пакет с коробкой из-под обуви. – Хотя, впрочем, ваше предложение относительно любовника... Об этом стоит, пожалуй, подумать. Ласки давно от вас не видела.

И тут же с испугом обернулась на дверь, которая вела в комнату дочери. Спросила испуганным шепотком:

– Дома?

– С чего бы? – изумился Александр Борисович, вешая куртку жены в шкаф. – Только что звонила, сказала, что еще немного задержится у Светки. К экзаменам готовятся.

Он кивнул на пакет с коробкой:

– Для кого обнову приобрела?

Ирина Генриховна загадочно улыбнулась:

– Все-таки дурачок ты, Турецкий.

– Чего так? – голосом оскорбленного в лучших чувствах человека пробасил Александр Борисович.

– Да мыслишь как-то приземленно. Любовник... обнова... Хотя вроде бы как крутым важняком в самой главной прокуратуре России числишься.

– Что... что-нибудь по делу Толчева? – мгновенно насторожился Турецкий.

– Угадал. Алька все-таки нашла его съемку по репортажу и передала ее мне. Кстати, в этой коробке не только фотографии с негативами, но и наброски того текста, который должен был сопровождать эти фотографии.

– И... и что?

– Не гони лошадей, Турецкий. Я всего лишь одним глазком просмотрела содержимое этой коробки, но, как мне кажется...

– Так ты позволишь посмотреть и мне? – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес Турецкий, вытаскивая коробку из пакета. – Пока ты ужинать будешь.

– Нет уж, извольте, господин важняк, – потянула на себя целлофановый пакет Ирина Генриховна. – Сначала позвольте мне, простому плебсу, ознакомиться с материалами Толчева, а уж потом в качестве консультации...

И засмеялась радостным смехом. М-да, в подобном состоянии Турецкий уже давно не видел свою жену.

Составив на поднос тарелочку с салатом, уже нарезанные Турецким бутерброды и чашечку с кофе, Ирина Генриховна прошла в большую комнату, выключила телевизор и, поставив поднос на журнальный столик, достала из обувной коробки вместительный конверт с фотографиями, на котором рукой Толчева было выведено большими буквами: «КЛОНДАЙК». Россыпью вывалила фотографии на поверхность журнального столика, однако, сообразив, что без текстовок к ним она вряд ли в чем разберется, достала из коробки испещренные машинописным текстом листы бумаги, всего их было шесть, и, отпив глоток кофе, пробежалась по ним глазами.

Положила странички на полированную поверхность столика, с силой потерла виски и уже по-новому посмотрела на лежащие перед ней фотографии.

Потянулась за бутербродом с сыром, откусила и, отпив еще глоток, взяла в руки карандаш, которым и стала подчеркивать те места в текстовке, которые показались ей наиболее существенными.