Тополь берлинский - Анне Рагде

Он всхлипнул без слез.

— Позвони ему сейчас и скажи, — предложила она.

— Не могу! Это же подарок в знак большой любви! Он ищет покоя только на лоне девственницы.

— Кто? Единорог?

— Да! Это символический подарок!

— И все равно позвони ему. Он тебе купит нового.

— Они не растут на деревьях, дорогая племяшка.

— Такие, как Крюмме, тоже на деревьях не растут.

— Нет. Однозначно. Мне было бы жаль деревья.

Он позвонил Крюмме и зарыдал в трубку, наклонившись над письменным столом, где лежала папка в голубую полоску с золоченым логотипом гостиницы. Рассказал о единороге и признался, что выпил две бутылки красного вина, иначе никогда бы не решился в этом сознаться, да и, ко всему прочему, его убедила племянница. Она открыла большую пепси и обнаружила, что та хорошо сочетается с настойкой. Поллитровка скоро опустеет.

Когда Эрленд положил трубку, бесчисленное множество раз повторив, как сильно он любит Крюмме, сопровождая признания поцелуями, то повернулся к Турюнн и спросил:

— Как я выгляжу? Господи, только не отвечай. Посмотри немного телевизор, а я пока окунусь в ледяную воду. Однако настойка кончилась! Я закажу еще!

— Кофе с коньяком тоже сойдет…

Молодой человек в гостиничной униформе постучался в дверь, когда Эрленд еще был в ванной, официант закатил столик в номер. На столике стоял кофейник и чашки, сливки, сахар, четыре рюмки коньяка, бутылка красного вина, еще поллитра датской настойки, две тарелочки с марципановым тортом, ваза с розой и блюдце с арахисом.

Официант сказал, что Эрленд должен подписать чек.

— Эрленд! — крикнула она.

Он выбежал из ванной, спрятав лицо под белой салфеткой, и хмыкнул, когда счет промок и упал на пол вместе с ручкой.

— Приятного вечера, — сказал официант и закрыл за собой дверь.

— Но как?.. — спросила она.

— В ванной есть телефон, — объяснил он, снял салфетку с лица, глубоко вдохнул и запрокинув голову. — Я знал, что ты начнешь сопротивляться, когда услышишь, как много я заказываю.

— У тебя что, денег куры не клюют?

— Да, — сказал он. — У нас. У тебя разве нет?

— Нет.

— Но ты же наследуешь целый хутор. И кучу свиней.

Они подкатили столик к креслам. Она уже не чувствовала опьянения, трезвея на глазах. Когда она поднесла коньяк ко рту, глаза защипало, кофе был свежемолотый, идеальной температуры. Она взяла пульт и выключила телевизор.

— Ты любишь Тура? То есть ты чувствуешь, что он твой отец? — спросил Эрленд.

— Нет. Скорее, жалею его. Он такой несчастный.

— Он добрый. Тур слишком добрый. Это его проклятие. Я тоже добрый, но он позволяет на себе ездить.

— Я многого не понимаю про… вас.

— In vino veritas, — сказал он и налил вино в бокал.

— Как много ты пьешь.

— Нет, видали! Как много я пью! Турюнн, дорогая, расслабься, я не алкаш. У меня с собой целая упаковка «валиума», но я ее не трогал. Выпей еще коньяка. Ты уже первую рюмку выпила. Нет, я не отхожу от правил. Предпочитаю полезное «Боллинже».

— Не пробовала. Не люблю красное вино.

— Это шампанское, дорогая! И с волосами твоими надо что-то делать. Какой твой родной цвет? Если не секрет.

— Никакой.

— Вот именно. А в этом случае, достигнув зрелого возраста, естественно краситься в цвет красного дерева. Но они слишком длинные! Ты немного похожа на… Барбару Стрейзанд. Могло бы быть комплиментом, но это не комплимент. При том, что у тебя череп, как у Нефертити! Даже если ты побреешься наголо, ты будешь красивой! Почему ты не хочешь быть красивой? Ты же красивая на самом деле!

— Я не привыкла. Не решаюсь. Нет времени. Но… Почему ты так загрустил, когда начал рассказывать про дедушку?

— Дедушка Таллак… Он, нет… Слушай, давай…

— Почему мы не можем поговорить о серьезных вещах? Завтра мы разъедемся каждый в свою сторону.

Он положил ногу на ногу, допил свой бокал, зажег сигарету, облизал губы и уставился в пол.

— Ладно, — сказала она. — Можем обсудить цвет моих волос.

И засмеялась, чтобы он ей поверил.

— Мне было семнадцать, когда он умер, кажется, я говорил, — начал он. — Я был в шоке. Все были в шоке, хотя ему было уже восемьдесят. Он все время носился как заведенный, отказывался стареть. Занимался чем-то с утра до вечера. Тогда была клубника, и куры, и свежепокрашенные дома. Он стоял на верху стремянки и красил конек амбара всего за несколько дней до смерти. Вряд ли у Тура растет клубника. С ней много возни.

— Он не упоминал клубнику, нет.

— Наверняка только зерно осталось.

— Ты начинаешь разговаривать совсем иначе, когда заходит речь о хуторе. А что с твоей бабушкой? Сколько тебе было, когда она умерла?

— Она умерла за несколько лет до дедушки и три года пролежала.

— Пролежала?

— В своей комнате. Наверху. Мать за ней ухаживала, бабушка не хотела в дом престарелых. Я помню, как мать собирала поднос с едой и кофейными чашками и несла его наверх. Крошечные порции, как для младенца. Я никогда к ней не заходил. Она вечно была злой и недовольной. Будешь тут недовольной, когда лежишь три года, не вставая, и глазеешь в потолок.

— А как умер дедушка?

— Утонул. У него случился удар прямо в море, когда он проверял рыбный отсек. Надо же, я помню это слово! Нос, центральный отсек и рыбный отсек. Но он утонул, упал за борт, они нашли его в двух километрах от носа лодки, у берега сильное течение. И тогда… тогда умер весь хутор. Именно так. Все вымерло. Мать… заперлась в своей спальне на два дня. А я… у меня больше никого не было. Мы все делали с дедом вместе. Мать только готовила еду, никогда со мной не разговаривала, а отец… он просто был. Маргидо и Тур были сильно старше.

— Бедненький!

— Меня больше никто не замечал, когда умер дедушка. Вдруг я оказался совершенно голый посреди огромного пустыря, простирающегося во все стороны бесконечно. Совершенно один. Абсолютно один. Я дико испугался, Турюнн.

Он принес влажную салфетку из ванной и приложил ее ко рту.

— Я больше не могу плакать. Надо взять себя в руки. Я вдруг так много всего вспомнил. Это и хорошо, и…

— А что вы делали вместе? Работали на хуторе?

— Ну да. Только я был очень неуклюжим и до смерти боялся ос и пауков, впадал в истерику, но дедушка только смеялся и был воплощенным терпением. Когда я не был в школе и не делал уроков, я болтался за ним. Друзей у меня не было, меня не дразнили, ничего такого, но как-то я ни с кем не дружил. Я был влюблен в пару мальчиков, конечно… И сказал об этом дедушке. Он не изумился, только засмеялся и сказал, что это пройдет, как только я влюблюсь в какую-нибудь милую девушку.

— Так он не понимал, что ты?..

— Не знаю. Во всяком случае, он не делал из этого трагедии. Вообще не переживал по этому поводу.

— Мне никак не представить себе, чтобы ты полол клубнику.

— Да я особо и не полол, потому что там все кишело осами! Но лучше всего было ловить лосося с кормы лодки. Так больше почти никто не ловил, уже тогда этот способ устарел. У нас не было лицензии на ловлю лосося, но дедушка Таллак работал вместе с соседом. И со мной. А когда прилетали сороки и расцветала мать-и-мачеха, надо было готовить сети. Да, дедушка сидел зимой и вязал их. Крупные сети из конопляной нити, я помогал… вязать. А потом мы спускались к лодке. Какой был запах, когда мы варили смолу!

— Чтобы ее разжижить?

— Да. И просмаливали лодку и бочки. Их использовали вместе с якорями, которые лежали на дне. Вся сеть крепилась, понимаешь? К берегу! Мы поднимали ее раз в две недели, особенно сложно было закрепить ее на месте, я обычно греб, а дедушка и… не помню, как его звали, Оскар, кажется, расправляли сеть. Конечно, надо было все хорошенько подготовить на суше. Мы варили огромный котелок березовой коры, пар валил! Добавляли туда немного смолы и потом процеживали и лили на сеть, свернутую в бочке. И придавливали камнями.

— Это чтобы она не портилась от соленой воды?

— Именно. Пропитывали сеть, так это называлось. Питать — это же давать еду, а здесь все делалось для того, чтобы в сеть ничего не попало и не повредило ее. То есть нечто противоположное. Но о чем я? А, да, сверху клали камни. А запахи, боже мой! Сороки трещали, и солнце, и лодочный сарай, и фьорд, и уверенность в том, что мы делаем нечто важное, собираемся ловить огромного лосося на продажу! Ты себе не представляешь…

— Так ты начал задумываться об отъезде только после смерти дедушки?

— Да. Раньше я думал, что буду жить там всегда. Вместе с ним. Вот глупость-то! Но это немудрено, он был таким подвижным и энергичным, что казался… бессмертным. Вот от чего мне станет плохо, когда я вернусь домой. Я не говорю с Крюмме о Норвегии. Потому что стал… в Дании самим собой.

— Не совсем. От этого ты никуда не денешься.

— Неужели? Маленькая фрёкен — психолог?