Евангелие от Фомы - Иван Наживин

Прошли еще недели. Душа болела нестерпимо. Как-то нечаянно сошелся он в это время с Никодимом, интересные рассказы которого о его странствиях по Диаспоре отвлекали Манасию от его дум. Думы эти, как слепая старая лошадь на мельнице, ходили все по одному и тому же следу, и освободиться от их власти хоть бы на миг было облегчением… Незаметно подошел и месяц Адар, а с ним и праздник Пурим, праздновавшийся в память освобождения иудеев при Ассуэрусе. В эти торжественные дни и в храме, и по всем синагогам торжественно читали книгу Эсфири, но в общем праздник этот уступал в блеске не только празднику Кущей или Пасхе, но даже празднику Ханукка с его радостными огнями…

Наслаждаясь тихим, ясным вешним вечером, похудевший Манасия с Никодимом сидели на кровле дома Никодима. Хмурилась, как всегда, башня Антония, пылал, весь в огне, огромный храм, а прямо через площадь сияла, вся розовая, претория и на фронтоне ее четко выделялись буквы: S. P. Q. R.

— У нас меры ни в чем не знают… — говорил Никодим, сутуло сидя на ковре. — Эллинское образование… Так надо разбирать: что в этом образовании хорошо, возьми, что плохо — отбрось. Под Эфесом есть храм их богини Дианы, и вот эфесяне захотели отдать свой город богине под особое покровительство. Думали, думали, как лучше это сделать, да и порешили протянуть от города до храма длинную веревку, как бы привязав себя и город к храму… Мы можем обойтись и без этого…

На кровле показался старый слуга Никодима.

— Господин, там тебя спрашивает Иешуа назаретский…

— А-а!.. — просиял Никодим всем своим некрасивым лицом. — Очень рад, веди его к нам…

Слуга удалился.

— Что ты? — удивился Никодим, взглянув на Манасию, который вдруг нахмурился и встал.

— Я? Ничего… — рассеянно и хмуро отвечал Манасия. — Мне пора домой…

Он не хотел и не мог видеть человека, за которым ушла Мириам.

— Жаль, это интересный человек… — сказал Никодим. — Побеседовали бы…

— Как-нибудь в другой раз… — отвечал Манасия. — А теперь, право, мне лучше идти…

Никодим со сдержанным удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Манасия простился… На лестнице он встретился с Иешуа, который, увидев его богатый наряд и не помня их короткой беседы на площади у фонтана, только молча поклонился ему…

Никодим радушно встретил гостя, усадил его на мягкие подушки и ласково посмотрел в его, как всегда, точно чего-то стыдящиеся глаза.

— Давненько не видал я тебя, рабби… — сказал он. — Где побывал? Что делал? Тут по городу слухи ходили, что ты пошел по следам Иоханана и посвящаешь в новую жизнь через обливание на Иордане…

— Нет, я там не был… — сказал Иешуа и вдруг решительно поднял на Никодима глаза. — Я думаю теперь, что вообще это… пустое…

С Никодимом хотелось говорить правдиво и до конца.

— Вот как!.. Почему же ты так думаешь?..

— Да потому что, если внутри у человека ничего нет, так ничего вода ему и не даст, а если есть, так ни на что она не нужна… — сказал Иешуа. — Ну, облился, дело это не хитрое, а там опять за прежнее… Власти греха водой не смоешь. Для того, чтобы войти в царствие Божие, нужно человеку… родиться снова. А тогда и вода не нужна… Что ты на меня как смотришь?

Никодим, в самом деле, смотрел на него во все глаза.

— Скажи правду, рабби: ты, действительно, не знаешь ни по-латыни, ни по-гречески? — проговорил он.

Иешуа усмехнулся.

— Да зачем же я тебя обманывать буду?

— И никогда ты с язычниками об этом не говорил?

— Никогда… — удивленно отвечал Иешуа.

— Так откуда же все это в тебе?!

— Что? О чем ты? Что ты как всполошился?..

— Вот ты говоришь о рождении снова… Откуда взял ты это?

Иешуа пожал плечами.

— Откуда все, от Бога… Я от себя ничего не выдумываю… Да зачем ты смущаешься так? Ты скажи мне… — оживленно спрашивал он Никодима. — Ну да, сперва человек рождается от отца и матери и тогда говорят: он сын такого-то… Но приходит время, когда он рождается вторично, в духе, и тогда он только сын Божий… Потому-то и сказано в Писании нам: вы — боги…

Никодим поднял свою тяжелую голову.

— Если хочешь знать, почему меня так удивили твои слова, — сказал он, — пойдем вниз…

Они спустились в рабочую комнату Никодима… В окна багрово светила потухающая заря. Старый слуга возжег светильники и по высоким стенам заходила огромная тень Никодима, уменьшаясь, увеличиваясь, ломаясь. Усадив Иешуа, он стал рыться в каких-то старых свитках. И бросил…

— Ну, нечего искать… — сказал он. — Все равно, ты не читаешь ни по-эллински, ни по-латыни… Я расскажу тебе все сам, своими словами… То, что говоришь ты о рождении снова и о сыновности нашей Богу, этому задолго до тебя учили и учат язычники… И чудо, чудо Божие для меня в том, что, ничего об этом не слышав, — развел он руками, — ты сам, своими силами, обрел эти истины в твоих горах галилейских!..

— Не в горах, а в сердце своем… — тихо поправил Иешуа, и глаза его засияли.

Никодим восхищенно посмотрел на него…

— Ты прав: не в горах, а в сердце… — сказал он и невольно про себя отметил, что на этот раз Иешуа не только не обнаруживает никаких признаков нетерпения, но, наоборот, слушает с великой жадностью. — Да, то, что ты нашел в своем сердце, за века до тебя нашли в своем сердце другие люди, те, которых мы зовем язычниками и о которых боимся оскверниться.

Он повел глазами по рядам своих свитков.

— У меня есть книга римлянина Апулея, которая зовется «Золотой осел»… — начал он. — В ней, между прочим, описывает Апулей свое посвящение в тайны египетской богини Изиды: этот день он отпраздновал со своими друзьями как великий день нового рождения, рождения в новую жизнь… В греческих мистериях человек, просветившийся светом внутренним, становился, как Апулей выражается θειος ’άνθρωπος , или человеком божественным. А на орфических табличках — так назывались тонкие, золотые пластинки, которые клали в Риме в могилу умерших — было написано: «Я дитя земли и звездного неба, но порода моя — только небесная». И в другом случае говорится: «Мужайся ты, познавший страдание — ты из человека стал Богом!..» И у египтян в культе Озириса новопосвященный становится ίσόθιος , то есть равным Богу. Да что! Фараон египетский Акнатон, живший приблизительно во времена пророка нашего Моисея, говорил к Богу: «Ты в сердце моем. Никто иной не знает Тебя, как только сын Твой Акнатон. Это Ты посвятил его в мудрость и в силу…» И Гермес Трисмегист говорит: «Войди в меня так, как дети бывают в утробе матери своей. Ты это я и я это Ты, что Твое, то мое и что мое, то Твое, ибо, воистину, я образ Твой…» И говорит он также о великом и таинственном втором рождении…

Спохватившись, что говорит он с малограмотным, он оборвал и посмотрел на Иешуа: глаза галилеянина сияли, и на смуглом лице, как теплый отсвет зари, играл живой румянец…

— Ну, что? — сказал Никодим. — Понял?..

— Слышал, но понял не все… — после небольшого молчания отвечал Иешуа. — Да будет благословение Божие над тобой, Никодим: великий праздник зажег ты в душе моей!.. Ведь если свет разумения разгорается так повсюду, то как, как сомневаться в скором пришествии царствия небесного?!

— Не знаю, не знаю… — играя пальцами в седеющей бороде, раздумчиво говорил Никодим. — И верится, и не верится. О Мессии, который принесет спасение миру, род человеческий тоскует давно… — он снова любовно обежал глазами ряды своих свитков. — Вот сегодня, заспорив с Манасией, мы сличали еврейский текст наших священных книг с их греческим текстом и меня поразило, как это ожидание Помазанника Божия — эллины зовут его Христом — красной нитью проходит по всем этим векам…

— Ну, и когда он придет, что же он сделает? — спросил Иешуа с жадным любопытством.

— Он установит золотой век на земле… — задумчиво глядя на свои свитки, проговорил Никодим. — Некоторые язычники, однако, считают, что золотой век уже был. Вот этот, Гезиод, описывает, что жили тогда люди в мире и любви, и все у них было общее, что люди и животные говорили тогда на одном языке и что люди умирали, не зная ни болезни, ни старости, точно засыпая. А несколько веков спустя эллин один, по прозванию Пиндар, описывал Острова Блаженных, на которых добрые люди вели праведную жизнь, не зная ни страданий, ни слез. Другой эллин, Платон, тот описывает счастливую страну Атлантиду. Египтяне говорят, что у них золотой век был при добром фараоне Ра, персы помнят об эдемских садах, а эллины о садах Гесперид, в которых росли золотые яблоки… Некоторые говорят даже, что такой золотой век был в Риме при Августе, — тот, что перед теперешним Тиверием цезарем был, — но это утверждение легкомысленное, потому что около этого самого времени — всего сто лет назад — в Риме был великий бунт простого народа под предводительством Спартака и закончился этот бунт тем, что шесть тысяч человек были распяты на крестах вдоль дороги на Капую…