Кандалы - Скиталец

— Почему меня не учили, дальше сельской школы не пустили? Никакого дела не знаю, ни к чему не способен! Ты, ты виноват во всем! — кричал он на отца, — думал все, что с деньгами и знать ничего не нужно! Женили тоже! Из богатого дома взяли! Да нешто богатый тесть кормить нас всех будет? Шиш покажет! Да и стыдно, чай! Лежит вон мой купецкий ергак в сундуке: надеть его — люди засмеют; скажут: эка шубу-то богатую надел, а самому жрать нечего!

Заварилась каша в семье Неулыбова. Скандалил, плакал и ругался Федька.

Молодуха все молчала да слушала и не плакала, а только как будто остолбенела, окаменела вся, а однажды опять грохнулась на пол в бесчувствии, как в первый раз. Начались с ней, бедной, припадки какие-то, помутнели глаза: полно, да Груня ли это, красавица гордая? Она и не она будто! Заговариваться начала, не в себе будто стала после пожара. Повезли ее в земскую больницу, там Груню и положили на излечение. До самой весны лежала. Навещал ее муж: исхудала, побледнела, а главное — умолкла совсем. Молчит, молчит, да вдруг забьется и кричать начнет, как на пожаре в первый раз кричала: «Батюшки, спасите, горим! тонем!» Долго так кричит, мужа и свекра по имени и отчеству кличет, а потом опять замолчит, уставившись страдальческими глазами в одну точку.

Вызвали Федора, сказали, чтобы вез жену в город, в лечебницу для душевнобольных: в уме повредилась.

Бросил обгорелый и кое-как ухетанный дом свой Федор на дряхлую, бестолковую стряпуху и поехал на пароходе «Самолет» в губернский город, сопровождая душевнобольную жену, которая только иногда как будто немножко приходила в себя, а во время припадков никого не узнавала. Взяли они отдельную двухместную каюту.

Груня то плакала, то песни грустные пела, но страшное всего были припадки, когда ей казалось, что она горит и тонет, билась, металась, кричала истошным голосом на весь пароход. Все на пароходе знали уже, что это кричит сумасшедшая. Ехать пришлось в темную и теплую весеннюю ночь, в самый разлив.

Федор сидел в каюте вдвоем с безумной и потихоньку плакал от жалости к ней. Сердце кровью обливалось. Больше всего опасался, как бы больная не выскочила из каюты да не сделала чего над собой.

Наконец, она заснула, Федор закрыл окно каюты, запер дверь, ключ положил под свою подушку и долго не спал, боясь заснуть, и все-таки, намучившись, незаметно для себя крепко заснул.

Снилось ему, что все это — и разорение и сумасшествие жены — только страшный сон, от которого нужно проснуться, но какая-то темная тень, наклонясь над ним, вливает яд в его сердце. И чувствовал во сне Федя, как разливалась в груди жгучая, горькая отрава. Вдруг его словно толкнуло что-то изнутри: открыл глаза и вскочил в ужасе. Окно было растворено, а Груни в каюте не было. Кинулся на палубу: заря всходила над спокойной, как зеркало, широко разлившейся Волгой, тихо плывшей между дикими лесистыми берегами. Отражались в реке эти зеленые берега. Пароход барабанил колесами, вздымая пенистые волны. Никого, пусто на верхней палубе в этот ранний час, когда всем крепко спится. Обежал кругом всю палубу и вдруг увидел свою безумную жену сидящей на самом ее краю, над шумящим колесом, свесивши ноги над кипящею пучиной, в одной рубашке, босую, с красным шелковым платком на волосах.

Дух захватило, сердце замерло, члены словно оледенели, как это иногда бывает во сне, когда человек хочет двинуться и не может. «Груня!» — плачущим голосом крикнул он, подбегая к ней. Но не узнала она мужа, вздрогнула и…

Что было дальше, он впоследствии никогда не мог хорошо вспомнить: помнил только, что в руке у него остался красный шелковый небольшой платочек, а Груня мелькнула и пропала в пенных, мчащихся волнах, поднятых громадным колесом парохода. Не сон ли это был? Не бред ли? Нет. Остановился пароход, спустили шлюпку, сбежались полуодетые, заспанные пассажиры.

Вернулась шлюпка: утонула женщина. Доехал Федор до города, в речную полицию повели его, сняли допрос и отпустили. Отыскал отца на пристани, на шехобаловских оптовых складах, кинулся к нему на шею и, рыдая, повторял: «Утопилась! вот!» — и показывал смятый красный шелковый платок.

Ужаснулся Трофим, всплакнул вместе с ним, а потом, перекрестившись, сказал:

— На все воля божия! Это испытание послано нам, чтобы не увлекались богатством! бог его дал нам, недостойным, он же и взял обратно!

И тут же старый стал утешать молодого:

— Вот, упрекал ты меня, что образования тебе не дал! Возможно, что виноват я, но ведь дело не опоздано! Тебе только шестнадцать лет! Вон у Елизара сын его Вукол — ровесник твой — сюда в город, говорят, едет екзамент сдавать в институт какой-то! Коли хочешь — учись, к будущему году подготовляйся и ты, только бога не забывай: ведь бог — это не икона в церкви, это — то, что в душе у человека живет хорошего: честность, любовь к людям, к родине своей. Вот что такое бог! Вот этого-то бога страшно потерять! Потеряешь — пропадешь! Для твоей же пользы удерживал я тебя от большого ученья: не всем оно по плечу! Другой только торговать норовит наукой, а не понимает, что большое знание — это большое страдание. Видал я многих людей высших-то наук, потерявших того бога, о котором я говорю теперь: совесть и честь! Теряют все это в погоне за сладкой да богатой жизнью и от этого несчастны и запутаны в жизни своей! Оно, может, и лучше для тебя будет, коли жизнь свою начнешь честным трудом в бедности! Испытание это тебе — чего ты стоишь, какая цена тебе, какие в тебе силы и качества самой природой заложены!

Он помолчал, разгладил волнистую бороду и продолжал, вздыхая:

— Одно я тебе скажу — и ты послушай меня, старика, худа тебе не пожелаю — коли так несчастливо началась твоя жизнь, то вижу в этом указание для тебя. Не надейся на готовое, хотя бы и отцовское, сам иди в жизнь и добивайся удачи!.. К учению книжному тоже надо склонность иметь, а без этого ничего не выйдет!.. А может — потянет тебя не на книги, а на живое дело: к примеру сказать — я вот и малограмотный, а не был хуже образованных, никакое дело не вываливалось из рук! Так и ты: не бойся труда, не страшись бедности: суета — такая боязнь! Вникни в дело, которое тебе по душе придется! Вот, слыхал я, многие молодые и дельные люди — в Сибирь теперь едут: строится там чугунка не на одну, слышь, тыщу верст! Хочешь — Шехобалов даст тебе письмецо к деловым людям — и поезжай с богом, вот с этим, с моим богом, который в сердце у человека живет! Може, и без большого книжного ученья на практике многое постигнешь, коли к делу приспособишь себя!

Старик помолчал опять и закончил деловито:

— Давно я ни с кем так о боге и о жизни не говорил, как теперь говорю с тобой. Тебе, може, неизвестно, что ведь я — скрытно-то — сектант: обо многом свои понятия имею. Ну вот: коли решил ехать — старый дом наш, нам покудова ненужный, в аренду сдадим, а, может, впоследствии и самим пригодится! Сейчас отселева надо тебе побывать у тестя: подготовь его перенести горе великое — потерю дочери единственной, умницы и красавицы писаной, у которой — не случись несчастья — вся жизнь была еще впереди! И у тебя она впереди! Запомни это и никогда не падай духом!.. Да, може, он, тесть-то твой, и помощь тебе временную окажет! Я же — сам видишь — приказчиком служу, как и прежде служил, материальные средства мои — малые!

И расстались отец с сыном, сами не зная, что расстаются на многие годы.

Разразилась в ту пору беда над Среднею Волгой: кончилась аренда казенной земли, обезземелились несусветно богатые, многолюдные кулацкие села, сразу же начали беднеть независимые кандалинские мужики, которых, бывало, везде можно было узнать по молодецкой осанке, по поддевке синего сукна, по мерлушковой шапке и красному кушаку. Но теперь незачем стало держать чуть не по косяку сытых рабочих лошадей, а уж о выездных рысаках, о быстрых иноходцах и говорить нечего: сразу пали цены на лошадей на приволжских конских ярмарках, повел средневолжский мужик в продажу прежде всего своих добрых и резвых коней, да и вместе с нарядною сбруей. Замолчали праздничные бубенцы да колокольчики: не праздновали в Кандалах так, как прежде, широкую масленицу. Не тянулись за Волгу в приволжский уездный город с большой хлебной пристанью обозы мужицкой золотистой пшеницы-белотурки, потекла она на рынок мировой сразу через купецкие руки, да не через руки каких-нибудь Завяловых и Неулыбовых, одним махом проглоченных крупным капиталом, а через богатые «экономии» купцов-землевладельцев, ворочавших десятками миллионов рублей. Гибли при одном их приближении ненавистные для них соперники их — дворяне-помещики. Волга вступила, как и вся страна, на неизбежный путь развития большого капитала. Кончилась слишком медленно отмиравшая, давно устаревшая эпоха патриархального строя, уголком которого было поэтическое, лесное Займище. Да и говорить ли о маленькой глухой деревушке, когда и до отмены аренды небольшой участок казенной земли, пересдававшейся мужикам по мелочам, имелся в Займище только у Листратовых, лишившихся теперь своего золотого дна.