В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА - Юлия Жадовская

К нам подошла Марья Ивановна. Лиза передала ей свое мнение о Данарове.

- Как же ты хочешь, Лизавета, - сказала Марья Ивановна, принимая сторону Данарова, - чтоб ему было приятно слышать о Павле Иваныче? Ведь я слышала, что Марья-то подшепнула ему…

- А что, маменька?

- А то, что Генечка была влюблена в него.

- Так что же! - отвечала Лиза, - ему и нужно было эдакие страшные глаза делать? Поможет что ли он? Полноте, маменька, заступаться за него; у него должен быть ужасный характер.

- Ничего не ужасный, а просто он еще не уверен в ней, вот это его и бесит.

- Ах, маменька, как вы странно судите! если уж он теперь не может скрыть своей злости, что же он мужем-то будет!

Мужем совсем другое дело… Напрасно ты смущаешь ее.

- Я и не думаю ее смущать, - сказала Лиза обидясь, - с чего вы это взяли?

- Лиза! - сказала я, - разве я не вижу твоего доброго участия.

- Мне-то что смущать тебя; ты вольна в себе, мне не остановить тебя.

- Да разве я для того сказала, - сказала струсившая гнева дочери Марья Ивановна, - я сказала так; я знаю, что ты добра ей желаешь. Ты уж к матери нынче слишком взыскательна стала, Лизавета!

- Ну, полноте, маменька, что об этом толковать; ничего не взыскательна. Пора нам и домой, уж поздно.

VIII

Жизнь моя очень оживилась. Лиза, муж ее и брат, сопровождаемый Марьей Ивановной, являлись каждый день по желанию тетушки к утреннему чаю и оставались у нас до позднего вечера.

Молодые люди нравились старушке; она с участием следила за их веселым разговором, улыбалась на их шутки, с удовольствием слушала пение Федора Матвеевича; иногда вторил ему неудачно брат его, у которого, как говорил Федор Матвеевич, к пению была охота смертная, да участь горькая. Александр Матвеевич не обижался, а смеялся вместе с другими, иногда только в отмщение сбивал с толку Федора Матвеевича в середине какого-нибудь романса. Молодые люди полюбили тетушку без памяти и наперерыв старались угождать ей. Старушка баловала их в свою очередь: заказывала любимые кушанья, подарила им тонких домашних полотен. Она немало радовалась и тому, что мне весело.

К Лизе я снова начала привязываться. Надо сказать правду, замужество переменило ее к лучшему. То, что прежде казалось в ней холодностью, перешло теперь в спокойную рассудительность. Самая строгость ее к сердечным порывам смягчилась. Цель жизни была достигнута; любовь мужа и доверенность его к ней делали ее счастливою, следовательно более доверчивою, хотя все еще природная скрытность иногда брала у нее верх; но странно то, что вместе с тем скрытность других раздражала и отталкивала ее.

Несмотря на то, что я была сердита на Данарова, мысль моя нередко уносилась в Заведово и следила за его хозяином. По временам я прислушивалась к каждому шуму и снова ждала его, хотя не прошло трех дней после последнего его посещения.

В продолжение этого времени Александр Матвеевич был у него и, возвратясь, назвал его чудаком, хандрой, скептиком.

- Да он просто не умеет пользоваться жизнью, - сказал он, - покойный старик совсем испортил и раздражил его своею скупостью… И теперь он не может еще опомниться. Бедняжка терпел столько нужды, должен был занимать, отказывать себе во всем, и теперь он как будто мстит судьбе за прошлые страдания, не берет от нее ничего. Живет в пустом старом доме, не доставляя себе никаких удовольствий, никакого комфорта. О, если б у меня было такое независимое состояние!

- А, может быть, он так же скуп, как отец его, - сказала Лиза.

- Кто его знает! - почти с горечью сказал Александр Матвеевич. - Не такой был он прежде…

- Однако он обошелся с вами по-дружески? - спросила я.

- Да, только тяжело видеть в нем это мертвое равнодушие к самому себе, это отсут-ствие молодости и откровенности. Какое-нибудь тайное, большое горе довело его до этого!

- Не влюблен ли он в кого-нибудь безнадежно? - сказала Лиза.

На другой день, в 11 часов утра, я одна ходила в саду; гости только что встали (что я узнала от девушки Марьи Ивановны, пробежавшей мимо забора сада), потому что накануне просидели очень долго, не желая терять чудных часов теплой летней ночи. Мы с тетушкой напились чаю одни и ждали их только к завтраку.

Поворачивая из одной аллеи в другую, я увидела Данарова, который шел мне навстречу. Он поздоровался со мной холодно.

Я не решалась заговорить с ним, и мы оба несколько минут ходили молча.

- Прекрасно! - наконец сказал он, теряя терпение, - прекрасно! Влюбиться в первого попавшегося мужчину, в ничтожество, в семинариста; обрадоваться ему - драгоценному подарку судьбы и бросить свое сердце в лужу грязи! Влюбиться! Как вы еще в колыбели не влюбились в кого-нибудь?

При первых словах страшный порыв негодования и досады закипел у меня в душе; но через минуту слова Данарова показались мне бредом горячечного, а под конец до того смешными, что я сперва отвернулась, чтоб скрыть улыбку, потом расхохоталась.

Это его, по-видимому, озадачило и прохладило.

- Смейтесь, смейтесь! - сказал он уже скорее печально, чем раздражительно, - если б вы могли заглянуть в мою душу, у вас не достало бы сил смеяться; вы не смотрели бы на меня этим спокойным, наблюдающим взором; то, что теперь вам кажется непонятным, имеет глубокое и правильное основание в моем сердце.

Я решилась молчать до последней невозможности и стала обламывать сухие ветки с куста сирени.

- Вы в самом деле не намерены сегодня говорить со мной ни слова? - сказал он, подходя ко мне.

- Что вам угодно? - отвечала я.

Он порывисто сломил свежую ветку. Я осмотрела ее с сожалением, отбросила и пошла домой. Он последовал за мной.

- Сегодня расцвел куст белых роз, - сказала я ему, - если вы не будете ломать его, я вам покажу.

- Не буду, - отвечал он, улыбаясь тихо и грустно, безо всяких признаков гнева.

- Данаров! - сказала я ему строго и печально, - вы должны извиниться.передо мной; вы оскорбили меня самым странным и неприличным образом.

Он схватил мою руку и крепко прильнул к ней губами.

- Генечка! - проговорил он с увлечением, - разве вы не видите, что любовь к вам сводит меня с ума!..

Он весь изменился: его лицо, озаренное страстью, было прекрасно; в голосе звучало все, что было нежного и любящего в душе человека…

- Генечка, - продолжал он, - неужели и теперь вы не скажете мне ничего утешительного!

- Что сказать? - отвечала я, взволнованная до глубины души. - Нужны ли слова?

- Желал бы я знать одно, - сказал он, снова овладев моею рукой, - любит ли меня, хоть немного, эта упрямая девушка Евгения Александровна? И не думает ли еще она о своем прежнем обожателе?

- Желала бы я также знать, что этот несносный Данаров, влюблен ли еще в ту женщину, которая писала ему такие страстные записочки?

Он улыбнулся и, бросив на меня горсть листов белой розы, сказал:

- Он никогда не любил ее истинно. А вы?

- Это было такое светлое, тихое чувство, что я вспоминаю о нем без раскаяния, с благодарностью…

- От души желаю, чтоб провалились сквозь землю все семинаристы на свете! - сказал он.

- Это от того, что вы теперь гораздо более заняты собственным чувством, нежели моею особой.

- Это сказано зло, но несправедливо…

В эту минуту на балконе раздались голоса.

- Боже мой! - сказала я с испугом, - уж все собрались, пойдемте туда. Ах, Николай Михайлович! - прибавила я, -грех вам было так подкрадываться к моему сердцу, опутать и смутить его до такой степени…

Ясность его духа мгновенно исчезла.

- Ради Бога, Евгения Александровна, одно слово: любите ли вы меня? - сказал он тревожно.

- Разве вы не видите? - отвечала я и выбежала в калитку сада.

Прежде нежели я присоединилась ко всем, я зашла в мою комнату. Голова моя кружилась, сердце било тревогу, какой-то теплый, радужный туман покрыл все предметы. Все мои холодные, благие решения исчезли - я люблю его! Я чувствовала, что все сомнения, все представления рассудка не могли дать и капли того счастья, которое охватило меня теперь, когда я верила, любила, когда образ его стоял передо мной, закрывая собой и прошедшее и будущее моей жизни…

Да, я любила его! Его слова, его голос проливали на меня неведомое наслаждение; сладостный трепет проникал меня при мысли, что я снова увижу его, и никто из них не будет знать, что десять минут назад этот самый Данаров, который так лениво, так холодно говорит с ними, сказал мне, что он любит меня, что он думает только обо мне, замечает только меня…

Вместо того чтоб спешить к гостям, я сидела у окна в моей комнате и повторяла сердцем все, что случилось со мной в то утро… Притом же широкий двор, пролегавшая через него дорога, бревна, приготовленные для постройки флигеля, кухня, баня, худой забор, колодец с двумя покривившимися столбами, между которыми на перекладине качалась бадья, - все это казалось мне так мило, так ново, что я решительно не имела желания встать с места и идти слушать человеческие голоса, чуждые тайне моей души, видеть людей, с которыми в настоящую минуту у меня не было ничего общего.