Узник гатчинского сфинкса - Борис Карсонов

— Сеньор, все одно лошадей нет и едва ли скоро будут.

Скрепя сердце, Коцебу согласился. Вот что впоследствии он записал об этом в своей записной книжке:

«Истинный смысл и значение этого праздника я никогда не мог постигнуть. Форма же его была такова. В семи верстах от города, подле развалин старинного городища, стояла деревня Курганная, куда мы однажды с Ванюшей ходили на охоту. В деревне той была часовня, в коей хранилась икона божьей матери. Эту икону выносили из часовни и несли в город. Из города выходили ей навстречу, неся с собою тоже образ святого. И затем, встретив, сопровождали первый образ в городскую церковь. А вечером его уносили обратно в деревенскую часовню.

…Мы встретили деревенский образ около городской черты. Его несли шесть девушек, очень красивых, со священником впереди. Все пели и крестились.

Образа двух святых преклонили один перед другим, затем мы все пошли обратно в город и поставили деревенский образ в городскую Троицкую церковь. После этого я побежал домой, чтобы окончить приготовления к отъезду…»

У дома он увидал Соколова. Тот сидел на скамеечке, обхватив голову руками.

— Ванюша, — тихо позвал его Коцебу.

Потом он забежал в дом и вынес ружье с охотничьей сумкой и всеми принадлежностями и припасами.

Соколов молча принял подарок. В его положении подарок был сей щедр, но, казалось, он его не радовал.

— Прости, брат… Так уж случилось. Понимаю, обнадежил, предал тебя, дружбу нашу… Но что делать? Я прошу, я умоляю тебя, Ванюша, напиши хотя бы несколько строк семейству своему. Клянусь всеми святыми, я доставлю твое письмо в руки…

Соколов отрицательно покачал головою.

— Побойся бога! Три года твои ничего о тебе не знают…

— Не могу! Не могу! Не могу! Я дал слово не искать побочных путей общения… — прошептал Ванюша и отошел, но при этом так посмотрел, так посмотрел… Это был взгляд умирающей собаки, которая знает, что умирает, но сказать о том не может.

Подали лошадей. Грави вручил драгуну казенную бумагу. Она дошла до нас. Вот ее полный текст:

«Правящего должность городничего города Кургана де Грави Тобольскому гражданскому губернатору и кавалеру Кошелеву

Ордер Вашего Превосходительства, от 4 июля под № 237-м, с изъяснением имянного Его Императорского Величества повеления об отправлении в немедленном времени состоящего в присмотре г-на Коцебу с нарочным рядовым Деевым в Тобольск в 7-й день июля получен.

Во исполнении повеления Вашего Превосходительства означенный г-н Коцеба с нарочным Деевым при сем к Вашему Превосходительству представляется.

Что же касается до снабжения его для дороги нужными потребностями, на это г-н Коцеба отозвался мне, что он ни в чем надобности не имеет. О чем Вашему Превосходительству и доношу.

В должности городничего уездный судья

Июля 7-го дня,

1800 года».

Драгун Деев, с кривой саблей на боку и с перьями на шляпе, был недоступен и снисходителен, как генерал. Он с важным видом прохаживался перед раскрытыми воротами дома, небрежным, на отлете, жестом подкручивал усы и, казалось, совсем был безучастен к тому, что творилось подле заложенной кибитки.

— Вы уж, Федор Карпыч, не обессудьте, — говорила старуха Пластеева, подавая ему еще горячие, завернутые в широкие лопухи и холстинку, пироги.

— Бабушка! — пытался протестовать Коцебу.

— Не маши, не маши на меня, дорога, чай, вон какая далекая…

— Петя, милок, нако вот вам жареных карасиков. Уж до чего хороши, дьявол их возьми! Жирные, как индейки, вот те крест!

— Данилушка, да тебя сам бог послал! — Росси дружески хлопает Хворостова по плечу, принимая у него плетенку с карасями.

Михаил Егорович Бочагов принес приготовленных в горчичном соусе цыплят; Иван Гаврилович Ионин — копченый окорок.

Чуть в сторонке, у коновязи, Коцебу увидал Степаниду Маеву. В белом платочке, сарафан в широкую красную полосу, а на ногах — красные башмачки с медными пряжками. Она стояла с каким-то узелком в руках, не смея подойти ближе.

— Степка? — позвал ее Коцебу.

Девушка подошла и, не глядя на него, протянула тяжелый узелок.

— Что это? — удивился Коцебу.

— Тут… это, ну, корчажка, вот, — заливаясь краскою, тихо сказала Степанида.

— О! — Сказал Росси, перехватывая узел. — Молоко. Топленое. С пенкой! Молока нет — берем. Мадемуазель, целую ваши ручки! — И ведь изловчился и поцеловал, но не красные, изработанные и загорелые девичьи руки, а упругие порозовевшие щечки.

Грави сам положил в передок возка коробку с белым хлебом и несколькими фунтами масла.

— Ни хлеба, ни тем более масла такого вам, Федор Карпыч, более не едать. Нет! Бывал я в Европе, знаю. Однако же такого разнотравья, как тут, в Европе не найти. А коровка, божье создание, языком красна.

Кто-то настойчиво предлагал взять вяленой рыбы, кто-то горшки с огурцами и вареной картошкой.

Чуть позже на одной из почтовых станций, Коцебу достанет свой дорожный дневник и появится вот такая запись:

«Едва я был в состоянии благодарить жителей Кургана за выказываемое ими мне расположение. Мне бы пришлось идти пешком около кибитки, если бы я взял с собою все предлагаемые мне подарки.

Да благословит вас бог, русские люди!..»

Откуда ни возьмись, появился Иуда Никитич с пуншем. По русскому обычаю все присели. Кружка с пуншем пошла по кругу. Поцелуи, напутственные слова, клятвенные обещания. Наконец, ямщик ударил вожжами по гладкому крупу лошадей. Толпа провожающих расступилась.

— Ванюша! Где Ванюша? — закричал Коцебу.

Соколова кликали, искали, но не нашли.

Грави сел подле Коцебу. Добрый старик непременно желал проводить за городскую черту. Проехав мост через Быструшку и потом еще с версту длиною, лошадей остановили. Грави трижды расцеловался со своим узником и пошел в город. Но тут же вдруг опять вернулся, с жаром пожал руку Федора Карпыча, перекрестил, сказал: «С богом!» И пошел, уже более не оглядываясь и не останавливаясь. Но теперь Коцебу не трогался с места. Он глядел на маленькую фигурку старика и видел его еще долго, пока тот не достиг моста.

В погожем летнем небе над городом шли светлые облака, как обещание ожидаемой радости.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

И вот она снова Москва! Теперь уже не на каком-то казенном подворье остановился наш пилигрим, а подъехал прямо к двухэтажному зеленому дому Шмита, что на Никольской улице. Окна нижнего этажа были раскрыты. В одном из них на миг мелькнуло чье-то лицо, и вскоре на крылечке появился молодой человек в белом байковом сюртуке нараспашку. Был он росту выше среднего, черноглаз, нос довольно длинен, лоб обширен, на щеках румянец, бакенбарды густы.

Коцебу поспешно спрыгнул с подножки экипажа, с заметной робостью представился…

— А-а, наконец-то! — живо воскликнул молодой человек и с великой простотою и радушием обнял своего гостя и повел в комнаты.

Хоть и взволнован был Август этой давно ожидаемой встречей, все же его внимательный взгляд отметил уют и порядок у молодого хозяина. В средней комнате, выходившей окнами во двор, он невольно замедлил шаги — простенки были завешаны портретами итальянских и французских писателей. Тут были Метастазио, Тасс, Франклин, Буфлер, Дюпати…

Карамзин уселся в стоявшее подле широкого стола вольтеровское кресло, обитое красным сафьяном, указав Коцебу на низкий, не более шести вершков от полу, диван…

Время было расписано по минутам. Днем хозяин знакомил своего гостя с московскими редкостями и стариною московской. Вечерами сидели в его «ученой» комнате с тремя столами, заваленными папками с документами, старинными фолиантами, архивными выписями, свежими журнальными гранками. Уже в то время будущий историограф российский готовил себя на великое поприще.

— Я человек обреченный. По уши влез я в историю российскую и теперь, чую я, нет мне возврата назад. Во сне все Никоны да Несторы…

Говорит Карамзин скоро и жарко, а потому и убедительно. Русская речь его обильно пересыпается французскими и немецкими словами и речениями. И при всей доброте и кротости его характера иногда в высказываниях своих кажется резок, если не сказать… груб. Но только в разговоре, на словах, а не на бумаге. Он вообще почитает не ввязываться в полемику, считая это для себя неприличным.

— Право, затрудняюсь назвать причину, однако недоброжелателей у меня больше, чем об этом можно подумать. Говорят, из зависти пошлостью и грязью обливают. Не знаю… Вот один из недавних анонимных образчиков…

Карамзин порылся на столе и из-под журнальных гранок извлек некий синий листок. Коцебу прочел:

Был я в Женеве, был я в Париже,Спесью стал выше, разумом ниже.

— И это за ваши знаменитые письма русского путешественника? — поразился Коцебу.