Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

— Арсений Иваныч.

Увидев Гелю на пороге избы, Морошка обомлел: в ней трудно было узнать ту Гелю, какую он видел на заре. Что и говорить, и тогда она была достаточно измучена, но как дерзко светились ее глаза, когда она говорила, что не боится ничего на свете. Теперь же Геля была совершенно изнуренной. Ни кровинки в лице. Взгляд далек и туманен.

— Уже вызывали, — сообщила она глуховатым, ослабевшим голосом, смотря выше Морошки, на горы. — Сейчас еще вызовут, — добавила она после паузы и, медленно повернувшись, ушла в прорабскую, оставив дверь открытой.

Рация работала. Григорий Лукьянович Завьялов разговаривал с Мурожной. Закончив разработку шиверы, прорабство в полном составе, со всем имуществом собиралось на новое место — на Каменку, что гораздо выше Буйной. На Каменке предполагалось начать взрывные работы еще зимой — со льда. Завьялов торопил прораба Григорьева. До конца навигации надо было крепко обосноваться в незнакомом месте, а это — не шуточное дело. Он требовал, чтобы караван вышел не позднее, чем через пять дней, и обещал нагнать его в пути.

Для Арсения стало ясно, что Завьялов, направляясь на Каменку, пусть и ненадолго, но остановится на Буйной. Это его порадовало. После сегодняшней встречи с Родыгиным ему особенно хотелось встретиться с Завьяловым. Но узнав о его планах, Морошка потерял всякий интерес к разговору с ним по рации. Он неохотно доложил о том, что сделано за день в прорабстве, и неохотно отвечал на все расспросы.

Выключив рацию, он сразу же засобирался в родную деревню. Там был большой лесопункт, для которого устройство судового хода на шивере Буйной — чрезвычайно близкое, жизненно важное дело. Арсений надеялся, что лесопункт поможет ему разгрузить баржу; за лето он не однажды пользовался его помощью.

— Геля, — заговорил он с робостью.

Жалобно взглянув на Морошку, она попросила его замолчать: что было, то было…

— Я бегу в деревню, с ночевкой, — досказал Арсений, спеша успокоить Гелю. — Есть дела. Да и мать попроведаю.

Должно быть, Геля сразу почувствовала, что Морошка совсем не случайно заговорил о матери, — вся замерла и склонилась над столом.

— Я скажу ей про тебя, — добавил Арсений.

— Ой, что вы! — воскликнула Геля испуганно.

— Я ей ни о ком еще не говорил…

Геля медленно подняла на Морошку затуманенные глаза. «А о ней? — спросили они с легкой укоризной. — Разве вы не говорили, Арсений Иваныч?»

Отвечая ей, Морошка легонько покачал головой и повторил:

— Ни о ком…

Еще с большим удивлением, слегка расширив глаза, она спросила: «Как же так? Ведь она была?»

Но Морошка, вздохнув, ответил:

— Да и говорить не мог.

Геля едва приметно пожала плечами, на что Арсений тут же сказал:

— А так, не мог.

— Она строгая, да? — спросила Геля.

— Ей нельзя лгать, — ответил Арсений. — И я не мог лгать.

Довольный тем, что ему удалось-таки сказать Геле самое главное, Арсений мягкой улыбкой попрощался с озадаченной, задумавшейся Гелей и не спеша вышел из прорабской.

Но он не мог уйти в деревню, не сказав каких-то слов упрека Обманке. Та долго не открывала дверь своей каюты, а когда наконец-то открыла, Арсений увидел, что глаза у нее покраснели и опухли, а подурневшее лицо густо запудрено. Очевидно, совсем недавно она плакала. Это удивило Морошку необычайно: ему казалось, что выбить слезинку из Обманки — мудреное дело. «Потеха! — подумал Морошка. — Кто же ее мог так пронять?» Смущенно отводя взгляд, он заговорил о контрольных картах:

— Когда остальные будут?

— Завтра пойду на Глухую, — ответила Обманка.

— Вернешься — надо тралить.

— Знаю.

С ней определенно творились чудеса. Ничего не осталось от той манеры, с какой она держалась и разговаривала утром, желая показать уверенность в своем успехе. Где ее беспечная веселость? Где ее безудержная насмешливость? Ненадолго же хватило ей артистического таланта! Опять Обманка была такой, какой он видел ее вчера в прорабской, в те минуты, когда она, борясь с обидой, смирно и страдающе говорила о своей тоске в разлуке. И Арсению невольно подумалось, что Рита, вероятно, всегда живет какой-то двойной жизнью. Но что заставляет ее так жить — непонятно.

— Ты что, плакала? — напрямую спросил Морошка.

— Если хочешь знать, ревела, — ответила Обманка негромко.

— А чего тебе реветь? Ты, что задумала, все исполнила. Может, даже с лихвой. Рада?

— Вот и ревела от радости!

— Опять с заумью.

Отойдя в глубь каюты, Обманка спросила:

— Видел ее? Как она?

— Заботишься?

— А вот тебе правда! — заговорила Обманка погромче и вернулась к Морошке. — Слушай, пока не передумала! Тошно мне сегодня — вот и сознаюсь. Нервы у меня, Арсений, сдавать стали. И сама не пойму, отчего.

— Видать, поистрепала, — ответил Морошка, может быть в отместку за Гелю желая сделать ей больно.

— Должно быть… — согласилась Обманка, почему-то не замечая в его словах иронии. — У меня в настроении часто случаются какие-то перепады, как в погоде зимой, скажем, в Подмосковье. То мороз, то дождь.

— Рассказывай, — осторожно поторопил ее Морошка.

— А неохота признаваться! Ой, неохота! — воскликнула Обманка искренне. — Мало приятного.

— Теперь уж говори…

— Это верно, не пощадила я ее, — продолжала Обманка очень серьезно. — Не пожалела. Думала с нею плохо будет. Не могу вспомнить ее взгляд. Обезумела.

— Небось еще и настращала?

— Все было.

— И о кислоте небось вспомнила?

— Да говори уж прямо: бабой стала! — выкрикнула Обманка в сердцах. — Не знаю, что и было со мною. Все во мне поднялось, вскипело и не осталось никакой жалости. Я радовалась, что довела ее почти до обморока! Радовалась! И даже пошла похвалиться Сысоевне… А вот когда похвалилась этой гнусной бабе, тогда только и опомнилась, тогда и поняла, кем стала и что наделала. Осенило меня, да поздно. И ведь затеяла-то все зря, все бессмысленно. Задним умом живем. Противно…

— Ладно хоть задний-то есть, — заметил Морошка.

— Похвалил!

— И то, говорю, хорошо.

— Вернулась от Сысоевны и давай метаться по каюте, — досказала Обманка. — А потом и давай реветь.

— Кого же больше пожалела?

— И себя и ее — одинаково… — ответила Обманка. — Себя за го, что одурела, сделалась бабой, а ее за то, что еще девчонка и ни в чем не виновата. Вспомнила, какой сама была в ее годы, и пожалела.

— Сходи к ней, — посоветовал Морошка.

— Не могу. Одного ее взгляда боюсь. Ничего, сама поймет, что я вгорячах…

— Зря ты так взыграла, — сказал Морошка. — Тут никто не виноват.

— Неправда! — возразила Обманка резко. — Виноватый есть. Это ты. Разве она осмелилась бы броситься тебе на шею? Все ты натворил, тебя и надо проучить. И я еще проучу тебя, так и знай! Ей я прощаю, а тебе не прощу никогда!

— Опять ты… — поморщился Морошка.

— Ничего, с тобой я могу быть и бабой. Тем более что я не верю в твою любовь. Знаю я вашего брата! Вы только и глядите…

— Опять…

— Уходи, ненавистный! С глаз долой! — закричала Обманка, грудью двигаясь на Морошку. — Видеть тебя не могу! Стоит тут, как Христос…

— Чудная ты, непонятная, — проговорил Арсений, слегка отступая. — От тебя всего жди. Ты и сама, поди, не знаешь, что через минуту сделаешь.

— Вон отсюда!

…Спустя полчаса Арсений уже шел вверх по реке. Высоко задирая нос, лодка пошлепывала днищем по воде, словно пытаясь взлететь над темной, свинцовой стремниной.

Как и в полдень, над Ангарой было сумеречно. Правый берег терялся во мгле, и река с одним берегом, да и то густо задымленным, казалась чужой и очень дикой. Судов не видно и не слышно было. Река будто вымерла. Только черные воро́ны, стая за стаей, летели над рекой на запад, к устью. Никогда еще Арсению не приходилось видеть такое множество ворон, озабоченно летящих невесть куда, словно им отказали в здешнем краю. И отчего-то тревожно было смотреть на кочующие вороньи стаи. И смутно было на душе…